По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо

Но все было тихо, и скоро это пьянящее чувство ушло, сменившись прежним состоянием спокойной готовности.

Солнце между тем поднялось уже совсем высоко, начинало изрядно припекать. Всадников клонило в сон — в эту ночь они почти не спали. Из-под тележных укрытий кое-кто стал проситься по нужде. Бориска злился, шепотом уговаривал спрятанных дружинников потерпеть, как терпели, должно быть, когда-то древние греки, но уже сам понимал, что остановку делать придется. И может, сейчас ее даже лучше сделать, пока не видно никакой опасности. Стали искать место, где расположить повозки так, чтобы их не разглядели со стороны. Ничего подходящего не попадалось: по обеим сторонам дороги стоял густой лес, и отъехать вбок, чтобы спрятаться, было невозможно. Бориска велел остановиться. Торопил самых нетерпеливых. Если кто-нибудь наблюдает за ними из леса, то пропала вся их греческая хитрость.

— Хорошо было грекам, они небось до ветру не ходили, не то что наши остолопы, — бурчал Бориска.

Остановка получилась недолгой, вскоре тронулись дальше. Послали вперед двух дозорных. Через некоторое время те вернулись, ничего подозрительного не обнаружив.

— Знаешь, Бориска, что я думаю? — спросил Добрыня. И сам ответил: — Думаю, что мы спокойно до дому доедем.

— И мне так кажется, — согласился Бориска.

Ехать становилось все скучнее. Всякая военная хитрость лишь тогда может считаться таковой, когда она удается. Взять тех же греков… Если бы осажденные в крепости отказались брать дареного коня, а пихнули его куда-нибудь в овраг — вот смеху-то было бы… В самом смешном положении оказывается тот, кто сам себя перехитрил. Нынешняя, устроенная по совету великого князя уловка уже представлялась Бориске ненужной и глупой. Будто князь нарочно решил над ними посмеяться, а они, дураки, поверили. Теперь дружина проходу не даст! Каждый, кто сейчас в телеге парится, станет зубоскалить, мстя своим юным начальникам за вынужденные походные неудобства. Не будешь ведь оправдываться, что приказ самого князя Всеволода исполняли.

Бориске показалось, что Твердила, сидевший на месте повозного, ухмыльнулся. Ну вот — начинается. Хоть сам беги в лес, ищи тех разбойников да приглашай княжескую Казну пограбить. Бориска подумал, что всем дружинникам из отряда, которых они с Добрыней так придирчиво отбирали, должно быть смешно. В самом деле, дружинники эти — народ бывалый, по возрасту старше обоих своих начальников, ходили на войну и с воеводами, и с великим князем, а теперь их, словно баранов, покидали на телеги, прикрыли сверху тряпками да шкурами и велели сидеть тихо, ждать, когда злодеи прибегут. То-то, поди, насмешничают сейчас да ругаются, хоть и шепотом, потому что разговаривать громко им запрещено.

Твердила еще раз поглядел на Бориску, ехавшего рядом и пытавшегося сохранить невозмутимый вид, потом оглянулся на свой возок и теперь уже открыто издевательски улыбнулся, покачав головой.

Эх, как они с Добрыней радовались, берясь за это дело! А теперь — сиди в седле, лови недовольные, презрительные взгляды. Бориска сжал зубы до скрипа. Надо было что-то предпринять. Но что? Ругаться с дружинниками, объяснять? Еще смешнее выглядеть будешь. Бориска придержал коня, подождал, пока Добрыня поравняется с ним. Надо посоветоваться.

— Над нами уж смеются, — дрожащим от обиды голосом сказал Бориска. — Зря мы это затеяли. Открывать надо возы, пускай так едут.

— Кто это смеется? — спросил Добрыня. Спросил так спокойно и даже чуть властно, что Бориске сразу полегчало.

— Да все они. Твердила зубы скалит, — сказал Бориска, чувствуя, как мстительная радость загорается внутри слабым огоньком. Вот сейчас все будет в порядке. Он посмотрел на Добрыню, который чуть сдвинул брови и вроде бы стал еще больше. Как под ним конь-то не падает?

— Поеду посмотрю, как там, — небрежно проговорил Добрыня. Тронул поводья, поскакал вдоль обоза — туда, где один из дружинников, Сысой, о чем-то оживленно разговаривал с Твердилой. Разговор у них был веселый и громкий, им явно хотелось, чтобы их все слышали. Добрыня подъехал, как раз когда с повозки, которой правил Твердила, раздался приглушенный шатром смех нескольких человек.

— Кому тут весело? — приближаясь, спросил Добрыня таким безразличным голосом, что смех сразу оборвался. Сысой заторопился вперед, в голову обоза, где и должно было быть его место. Твердила еще пытался сохранить улыбку на лице, но под прищуренным взглядом Добрыни улыбка эта скисла.

Таким Добрыню Твердила еще не видел. Был раньше отрок как отрок, здоровый, правда, как буйвол, но вполне добродушный. Можно было и пошутить над ним, и похвалить его снисходительно — мальчишка все принимал как должное. Теперь Твердила видел перед собой грозную мощь, способную раздавить одним движением любого, кто станет поперек пути. Опытный ратник, всегда кичившийся своим бесстрашием, Твердила под взглядом этих беспощадных глаз понял себе истинную цену, как понимает ее заяц, увлекшийся радостным бегом и вдруг натолкнувшийся на медведя.

— Если еще услышу веселье, — так же не повышая голоса, произнес Добрыня, — сильно огорчу.

Казалось, даже обозные кони старались ступать потише. Добрыня остановился и подождал, пока с ним поравняется последняя повозка, рядом с которой ехал брат. Двинулись вместе. По выражению Борискиного лица было видно — доволен.

— А знаешь, Добрыня, — сказал он, — мне мать говорила, что женить нас собирается. Может, нам и вправду пора?

— Может, и пора, — ответил Добрыня, сразу помрачнев.

Опять что-то не так сказал, расстроился Бориска. Наверное, у брата зазноба есть, вот он и переживает. Может, и замужняя. Или не любит его, Добрыню. Хотя — как такого не любить?

— Ты не печалься, брат. — Бориска притронулся к Добрыниной руке. — Отца попроси, он тебе любую засватает, хоть боярскую дочку, хоть половецкую княжну. Видел ведь, какие они, половчанки-то, бывают? — Бориска закатил глаза и покачался в седле, сраженный красотой воображаемой половецкой княжны. — Глаза у них — как звезды ночью. — Бориска подумал, какие еще достоинства половчанок предъявить Добрыне, но, как назло, кроме глаз раскосых, ничего не мог вспомнить, потому что больше ничего у степных красавиц и не видал. Помолчал и добавил: — И по-нашему они почти не понимают.

Добрыня отмахнулся:

— Нет уж. Таких красавиц нам не надо.

— Ну и напрасно. Жена должна быть красивая, — убежденно сказал Бориска. — А то гляди — женят на приданом да на квашне какой-нибудь. Вот и любуйся на нее всю жизнь.

— А ты от нее на войну чаще бегай.

— На войну… А возвращаться-то придется, — размышлял Бориска. — Вот ты входишь в дом: встречай, жена! А она сидит на лавке и встать не может: пф, пф. — Он изобразил лицом некрасивую толстую бабу. Получилось похоже.

— Смотри по сторонам лучше, — строго сказал Добрыня. Ему казалось неловко разговаривать после того, как он запретил это другим. Но Бориске молчать не хотелось. Он просто перешел на шепот.

— Добрыня, — прошептал он, наклоняясь к брату. — А ты уже с бабой пробовал?

— Что — пробовал? — таким же шепотом отозвался Добрыня.

— Ну, ясно что, — тихо засмеялся Бориска. — Эх ты. Ну, ладно, брат. Вот домой вернемся, пойдем в баню — я Маляву к тебе пошлю.

Теперь Добрыня не выглядел таким грозным, как некоторое время назад.

— Зачем?

— Да ты не бойся. Она тебя научит. Она знаешь какая сладкая?

Добрыня подумал, что надо рассердиться, и неловкость, возникшая от Борискиного Шепота, пройдет. Но рассердиться не удавалось. Почему-то баня встала перед глазами — лава, высохший полок, каменка, крохотное окошко в стене. Снаружи кто-то вкрадчиво стучит в дверь. Сейчас Малява войдет.

Добрыня вскинулся: от головы обоза послышался дробный стук копыт. Быстро приближался дозорный, тот самый Сысой, любитель посмеяться. Лицо взволнованное. Подъехал. Замялся, видно, не знает, как обратиться. Добрыня выручил его:

— Что там? — Он снова был грозным начальником, не меньше воеводы.