Иван Калита

Он пождал последнего припоздавшего воза, сам вывел взъерошенных мокрых коней на угор и, взвалясь на конь, тяжело поскакал к голове обоза. Весело белела на крутояре новорубленная стена Кремника, и Мишуку любо было, что и его труд вложен в городовое дело. Даве выбрал час, самолично облазал прясла по-за портомойною башней. Нет, не подгадили мастера, стену свели на диво и закрыли пристойно, любо было и поглядеть!

Проминовав мельницы, Мишук нагнал наконец голову своего растянувшегося на добрых четыре перестрела обоза. Здесь, на взъёме к монастырю, возчикам вновь пришлось-таки попотеть. Подтаявший снег пахнул свежими огурцами, навозом. Тянуло дымком с монастырской поварни, запахом варева, и у Мишука засосало под ложечкой. Он всё же настоял, чтобы возчики сперва свалили камень возле начатой ещё по осени и возведённой до полуоконья церквы, отвели перепавших с пути коней к коновязям, напоили и задали овса, а уж потом повёл изголодавших, взмыленных, стойно лошадям, мужиков к монастырской трапезной, где, по уговору, им уже была приготовлена горячая снедь: щи, каша, рыбники (стоял пост, и мясного не подавали).

Свалив зипуны и шапки на лавку, ввалили гурьбой в палату. Едва перекрестив лбы, ринули к чашкам и хлебу. Монах, распоряжавший в трапезной, строго смотрел, как кирпично-красные с мороза, пропахшие своим и конским потом мужики жрут и чавкают, утирают мокрые носы кто ладонью, а кто подолом долгой свиты, рыгают, гомонят и гогочут, поминая дорожные страхи. С лаптей и валенок натекли грязные лужи, и монах тихим сердитым голосом наказал служкам:

- Опосле всего тута подтереть пристойно! Высокие гости ноне в монастыре. Сором!

Мишук едва сладил с кашей, как его вызвали к отцу эконому. Опорожнив по пути ковш кислого квасу, он с сожалением покинул свою дружину и пошагал вослед за служкою через монастырский двор.

Во дворе, прямь груды камня, стоял богатый, обтянутый цветною кожей, обитый серебром возок. «Никак сам Протасий Федорыч пожаловал?» - догадал Мишук, только теперь извинив в душе брюзгливого монаха в трапезной.

Боярин сидел у келаря и эконом только что прошёл туда же - сообщили им. Служка оробел и мялся. Мишук сам помыслил было: взойти али обождать? Но боярин был всё же-знакомый, свой, и он, нахрабрясь, взошёл по ступеням и толкнул тяжёлую дверь покоя. В полутёмных сенцах кто-то в рясе и распахнутом тулупе преградил было ему путь:

- Куда?

- Камень привёз! - строго отмолвил Мишук.

- А-а! Камень… - разочарованно протянул тот, отстраняясь.

В просторной келье было светло - свечей тут явно не берегли. Протасий сидел сбоку на лавке - большой, сивый, словно закаменелый, воистину бессмертный. На Мишука поднял незрячий, остраненный взор. Не узнав, отворотил было лик, но, услышав голос - Мишук, низко поклонив, приветствовал боярина по имени-отечеству, - вновь вгляделся, уже внимательнее, и обнажил в улыбке жёлтые редкие зубы.

- Никак, знакомец?

- Твоей дружины, боярин! - отозвался Мишук с достоинством.

Протасий подумал, чуть сведя мохнатые брови:

- Мишук? Фёдоров?

- Он самый!

- Как же, как же! - радостно подтвердил боярин, довольный и сам, что вспомнил имя старого дружинника своего. - А тута почто? А, камень! Сказывал Василий, сказывал! Да ты будто ищо и прясла рубил?

- И то было, Протасий Федорыч!

- Хвалил он тебя, хвалил! Наградить-то не позабыл ле? - прищурил Протасий весёлый глаз.

- Благодарствую, боярин! - возразил Мпшук. - А только Васильем Протасьичем не обижен!

Протасий перевёл взгляд, и Мишук с запозданием поглядел туда же, куда и боярин. В келье, кроме отца келаря и эконома, сидело ещё трое монахов, и по платью понял Мпшук, что не из простых. «Уж не сам ли митрополит пожаловал?» - испугался он, на всякий случай низко кланяясь всем поряду.

Тёмноволосый невысокий монах, с внимательным взглядом очень умных тёмно-прозрачных глаз, широким лбом и негустою бородкою клином, вгляделся в Мишука, в ответ на поклон осенил его крестным знамением и, погодя, вопросил:

- Почто ж до воды не пождали?

- Дак что ж! - отмолвил Мишук (не ведая, что перед ним сам Алексий, правая рука митрополита русского, он отвечал не робея). - Полой воды-то ещё сколь сожидать? Да и так-то способнее оно кажет! Перегружать ие надоть, от места до места вези!

- Рачителен! - подсказал Протасий. - На городовом дели тоже себя показал изрядно! И кметь лихой! С тобою мы тогда Михайлу-то?… - отнёсся он к Мишуку, припоминая.

- С тобою, батюшка! - подтвердил Мишук.

Протасий покивал, пожевал губами, понурил чело. Давно было то, ох как давно! А всё вот так: напомнит что ся о том - и сердце защемит о погинувшем сыне, первенце, Даниле Протасьиче, что так и предстоял в памяти молодым, юным, почти мальчиком, так и предстоял, не старея, не меняя облика своего…

Завидя внимание к Мишуку Алексия, и келарь с экономом в свой черёд заговорили со старшим возчицкой дружины. Келарь спросил, добра ли снедь и по нраву ль монастырь.

Мишук усмехнул в ответ:

- Дак я и сам возмечтал было, как руку-то повредил на бою, в монахи податься… У меня ить и дядя, отцов брат, Грикша Михалкич, тута был, в затворе.

- Грикша? - переспросил Алексий удивлённо.

- Извиняй, - поправился Мишук, - мирским именем назвал, ошибкою. Так-то он старец Гавриил будто. А преж того был он в Даниловом монастыри келарем.

Монахи переглянулись.

- Вот что, Мишук! Мишуком тебя кличут? - решительно сказал клинобородый. - Помню я дядюшку твоего, да и ты, отец эконом, должен ведь помнить затворника Гавриила. Строгий был старец и достойный. Украшение монастыря здешнего! И ты, коли восхощеши укрытися от забот мирских в обители божьей, приходи невозбранно. Примут тебя и без вклада, назови лишь меня, Алексия. А работу станешь творити у нас по силе и по разумению, яко же и в миру творяяй! Господу - тут он усмехнул едва заметно, одними глазами, - такожде надобны слуги разумные и рачительные к мирскому труду!

Мишук обратно шёл как на крыльях. Поняв, кто перед ним, он не сомневался, что всесильный инок Алексий сдержит своё обещание, стоит ему, Мишуку, только захотеть. И где-то в душе появилась далёкая ещё, но крепнущая уверенность, что он захочет - рано или поздно, исполнив нужные труды свои и устроив семью, - захочет и сможет уйти сюда от мира, от тяжких и суматошных забот семейных, вечных попрёков жены, ото всего, что с годами стало всё приметнее и приметнее тяготить и неволить, не давая ему ни прежней радости, ни прежних сил. Он остоялся, прикрыл глаза, представил себя неспешно идущим через этот двор в рясе и скуфье, и высокий голос колокола над головою досказал, подтвердив его видение: да, он придёт сюда, обязательно придёт!

Меж тем, проводив Мишука, Алексий поднял заботное чело и вопросил строго и требовательно:

- Где же отец, настоятель?

Нежданная беда вызвала Алексия из Владимира и собрала их всех здесь: заболел великий князь, Иван Данилович Калита.

Глава 41

- Весна?

- Тает.

- Просил, отокрыли б окно… Дух лёгкой! Закрыла… Бережёт!

- Ульяния?

- Она… А я задыхаюсь. Отокрой, крестник! Вот так и добро. Вольным ветром пахнуло. Как птицы кричат! Весна! Не видел николи… Просто так вот, безо всего. Все дела, заботы тяжкие… Весны не видел! Не видал… Юрко, тот жил для себя, а я - для дела, для власти своей жил! И вот - лежу, яко тот расслабленный пред Иисусом… Помоги, крестник! Слышишь, Алексий? Помоги! Не можешь… Един Господь! Как страшно…

- Мужайся, крестный! Суд господень для всех, а после него - жизнь вечная.

- Смерти не страшусь! Я не к тому молвил. А вот как страшно: Христос рядом - и не признать! Просить исцеленья, словно бы у чародея некоего или волхва. А он - рядом! Живой! Во плоти! И - не признать… И я бы, и я бы тоже не признал! Вот чего страшусь, крестник, вот о чём ныне скорбит душа! Не признал бы. Не понял. Яко и прочие мнози: токмо о суетном, гнойные струпья свои являли… Плоть, а не дух взыскуя уврачевать! А с ними Христос! Сам! Явлен! Сядь и омой слезами нози его, и восплачь в радости, и виждь, и внемли! Быть может, и я всю жисть токмо о бренном, о суетном… А главного, того, что для вечности, потребного Духу - и не постиг! Не сумел, не понял… Христа, во плоти, сущего рядом со мною, не разглядел! Вот чего страшусь, Алексию! Вот о чём тоскую я ныне! Как и те: зрели - и не видели! Исповедуй меня, крестник! В толикой сирости моей токмо тебе могу изречь вся тайная души моея. Прими! Выслушай! Ты один?