Иван Калита

Мишук тотчас после возвращения смоленских ратей (едва успел обнять сына, обожжённого морозами, возмужавшего, ополонившегося конём и лопотью) был услан в Переяславль - сбирать очередную помочь на городовое дело. В Переяславле, после первых дней сумасшедшей беготни и уряживанья дел княжеских, выбрал наконец час: посетил могилы отца с матерью, заглянул к дальней родне, позоровал новый чей-то дом на отцовом месте. Чей? Когда ставлен? Что содеяло с тем, ихним теремом? Даже прошать не хотелось! Почуял вдруг острую боль давнюю, от старопрежних лет, от невозвратного далёкого детства… День был ярок и свеж, искрились снега, ясно голубело и таяло, обещая неблизкую ещё весну, небо. Синицы и воробьи копошились в конском навозе. Любопытная баба выглянула:

- Чей-то таков молодец? Я-то не малтаю, може, знакомец какой?

- Не… - неохотно отозвался Мишук. - Живал я тута! Дак вот…

Он не договорил, торнул коня. Шагом, опустив голову, поехал по знакомой до слез дороге на Клещин-городок. Ничего не изменилось тут - и всё изменилось! Переменились хоромы, люди, и вот уже баба на отцовом пепелище прошает у него, кто таков. Родина! Родина у него теперь - Москва.

К Ивану Акинфичу в Вески попал Мишук с делами, неволею. Боярин князева посла принял уважительно, зазвал в горницы, угостил. Обещал сам доглядеть за обозом трудников, уходящих в Москву. Иван Акинфич строился. Хоромы были новорубленые, из свежего леса, и ещё лесной смолистый дух не ушёл из гладкотесаных стен покоя. Видно, торопился: до весны, до пахоты, ладил всё и содеять. Пустовато ещё было в покоях. Впрочем, челяди гомонилось людно на дворе, было чем обживать и наживать наново порушенное дедово гнездо.

Мишук вдруг позавидовал тому, что вот сын давнего ворога отцова воротил в Переяславль и строится на родимом пепелище, а он, Мишук, даве лишь поглядел на выморочное место да постоял у покосивших, почернелых крестов на погосте. Осторожно, отпивая понемногу мёд из серебряной чары, вопросил: не помнит ли хозяин такого Фёдора Михалкича из Княжева-села? Боярин прихмурил чело, покачал головою - не вспомнил. Стало, не баял ему отец! Акинф Великой, верно б, не забыл покойного родителя! Да, и тут память об отце ушла, изгибла. Словно и не было его на земле, словно не он когда-то, давным-давно, довёз грамоту на Переяславль покойному московскому хозяину Даниле Санычу. Мыслил ли он тогда, что Акинфичи воротят восвояси при сынах Даниловых! И ещё как воротят! На первые места в думе княжой!

- Словно бы родитель-батюшка баял о таком? - неуверенно проговорил боярин. Поглядел в зрачки Мишуку, кивнул холопу налить новую чару гостю. - Случаем, не родич ему?

- Отец мой, - отмолвил Мишук - и не хотел говорить да сказалось: - Ратен был с батюшкой твоим и грамоту на Переслав отвозил князю Даниле!

Боярин прищурил глаза, усы дрогнули в улыбке. Покачал головою:

- А ныне, вишь, и я московскому князю служу, и ты сидишь у меня гостем. Эко! - Помедлил, подумал: - Ну, кто старую котору помянет, тому глаз вон!

Отнёсся к Мишуку чарою, выпил. Отпил неволею и Мишук. И баять боле стало не о чем. Было, быльём поросло. «Может, так и нать? - думал он уже на дворе, садясь на коня. - Не век же которовать друг с другом! Вси русичи, и с единого места вси! Земляки!» А в чём-то чуялась старая обида, не проходила. Так и не понял - в чём? Может, приди Акинфич к нему в гости, да приди как равный к равному, и не было бы никакой обиды у Мишука. Принял бы, угостил. Повспоминали прошлое. А так - словно и даром отец боронил Переслав от Акинфичей! Вот они воротились - и снова бояре, а он, Мишук, всё тот же простой кметь, и не боле какого холопа ближнего у того же Ивана Акинфича! Може, и прав Никита, что так жаждет выбиться куда повыше… Сумеет ли только? Тут ведь и талану недостанет, иное надобно! Злость, хватка… То, чего не было, никогда не было в нём самом, в Мишуке. На уклоне лет можно и признати такое.

Мысли эти, впрочем, как пришли, так и ушли. Не простое дело сбивать мужицкий обоз! К весне каждый жмётся, ладит ухорониться за спину соседа. Коня заморить - пашню не взорать. Ведомое дело, весна! Едва-едва собрал Мишук потребное число мужиков, зато и для себя доброе дело сотворил: выискал знатных плотников в свою ватагу и уже радовал тому, как весело пойдут у него дела на Москве.

Свершили городовое дело, принялись за пашню. И только-только Мишук отсеялся, вновь подоспела служба государева. Боярин, убедясь в толковой рачительности Мишука, послал его старшим в Мячково: ломать камень для нового устроенья княжеского. Калита задумал класть каменную церкву у Святого богоявления под Москвой.

Глава 39

Иван новое церковное строение затеивал, как и все заводы свои, не без дальнего загляду. Крестник Ивана, Алексий, по-прежнему числил себя иноком обители Богоявления, меж тем в Царьград уже ушла неведомо какая по счету и при богатых поминках грамота с согласною просьбою великого князя владимирского Ивана Даниловича и митрополита русского Феогноста поставить инока Алексия на наместничество при митрополите, понеже и поелику…

Поминки и настойчивость князя должны были совершить своё дело в оскудевающей и потрясаемой смутами столице угасавшей Византийской империи. Каменная же церковь в монастыре Богоявления должна была придать величия обители, из коей мыслили князь с митрополитом извести наместника, а значит, в грядущем ближайшего заместителя митрополичьего престола. В дали дальней начинало брезжить для Бяконтова первенца то, о чём не догадывал, не мог и мечтать его покойный отец.

Сам Алексий не придавал заботам крестного большого значения. В Цареграде могут и десять раз решить и так и эдак, посему обольщать себя посулами не стоило. Хотя внутренне неволею он уже готовил себя мысленно и духовно к руковожению русскою церковью. Не мог не думать о том и даже прикидывал иногда, что и как надобно ему доделать и переделать, когда власть от Феогноста перейдёт к нему, - ежели перейдёт, конечно! Святой Пётр (канонизации прежнего митрополита они наконец добились), святой Пётр тоже приуготовил себе заместителя. А прислали Феогноста. И ныне мочно подумать, что и лучше содеялось с этим умным и неробким греком: так осильнела и побогатела при нём русская церковь, так укрепило и возросло церковное господство владимирской земли!

У себя в монастыре Алексий бывал наездами. Ныне прибыл из-под Владимира по делу, затеянному князем. Ради каменной церкви монастырской - наружно, а в тайности - ради дел наместничества, в чём, по слухам, Царьград готовился наконец уступить.

Иван, уважая сан крестника и дабы облегчить неприлюдные свои с ним встречи, выстроил в Кремнике небольшое подворье Богоявленского монастыря, куда мог попадать из княжеских теремов по дворам и крытым переходам почти что отай, неведомо для лишних глаз. Многое, ох сколь многое приходило творить вот так, отай, хотя бы и потому, что подворье ордынское - ухо и око царёво - стояло тут же, в Кремнике, невдали от великокняжеских теремов.

Четверо людей собрались в вышней горнице тесноватой, хоть и высокой, на четыре жила рубленой хоромины, отколе сквозь крохотные оконца проглядывали по-за стеною крытые соломой и дранью кровли Занеглименья и куда глухо доносило упорный перестук топоров, стон и звяк металла, буханье, ржанье и гомон. Город жил, рос, ковал, торговал и строил, воздвигая всё новые и новые, белеющие свежим лесом хоромины, и уже боярские дворы выплёскивало за стены Кремника, на торговый и ремественный Подол, а кузни отодвигались подале, на тверскую дорогу.

Четыре человека сидят на лавках у простого тёсаного стола, застланного суровою, на восемь подножек тканого, узорного холста скатертью. На тёсаных стенах покоя голо, зато дивно богат иконостас в красном углу, где глаз знатока поразили бы сразу большие и малые образа византийских, суздальских, тверских и новогородских писем, пред коими на серебряных цепях теплилась дорогая лампада из синего иноземного стекла, привезённая из земли веницейской.