Иван Калита

- Спаси тя Христос, доченька! - прошептала та тихо-тихо. Добавила: - Повести мне, когда… Когда повезут со двора…

- Хорошо, матушка! - вымолвила Настасья, склонясь над свекровью, и невольные горячие слёзы упали на холодные руки умирающей. Анна почуяла их, слабо пошевелила перстами - погладить сноху, да не сумела поднять руки. Не отворяя глаз, промолвила:

- Поплачь, поплачь, доченька! Тебе ещё долго жить! Внуков поднять… Тверь… Колокол воротить с Москвы! То-то радости будет! Поплачь, Настюша, мне так хорошо…

На сей раз свекровь не шевелилась и не баяла более часу. «Не умерла ли?» - забеспокоилась Настасья. Но вот та открыла глаза и первое вопросила:

- Увезли?

- Нет ещё, матушка. Девки баяли, до ночи станут ждать. Смердов сошло ко двору - страсть! Не выпущают их…

Слабый намёк улыбки осветил лицо Анны.

- Повести мне, когда… Засну - разбуди! - тихо потребовала она.

Близился вечер. Анна то задрёмывала, то вновь требовательно взглядывала на невестку, и та сама уже отвечала:

- Нет ещё, матушка! Ждут!

Константин заглянул было в горницу матери.

- Отдал… колокол? - тяжко спросила Анна, подымая ресницы. Константин смешался, потупил очи.

- Уйди, - потребовала она. Сын вышел на цыпочках, растерянно глянув на Анастасию. Анна поискала взглядом Настасью, потребовала:

- Московка придёт - не пускай! При гробе зреть её не хочу.

Помедлив, пожалилась:

- Вижу уже плохо. В тумане все. И тебя тоже. Подойди! Так, тута вот сядь. Не повезли ещё?

- Нет, матушка.

- Вечереет.

- Да, вечереет уже.

- Чую. Скоро повезут.

Она вновь и надолго замолкла.

Взошла девка, запалила свечи в серебряных свечниках. Вдвоём с Настасьей перевернули и освежили уже почти неживое тело. Девка ушла.

Вечер сник, за узкими окнами покоя наступала ночь. У Настасьи кружилась голова, только сейчас она вспомнила, что не ела и не пила, почитай, с самого заранья. Она встала, налила себе брусничного квасу, выпила. Стало немного легче. Заметив, что свекровь дремлет, выглянула на сени - прошать, что деется на дворе. Когда воротилась, Анна лежала, широко открыв глаза, и смотрела не мигая.

- Матушка! - позвала Настасья.

Анна трудно перевела взгляд.

- Повезли? - спросила одними губами.

- Нет ещё!

- Скажи… когда… - в который уже раз прошептала свекровь.

Тихо колебалось свечное пламя. Настасья сидела застыв, утратив всякое ощущение времени. В покой заглянул духовник, потом посунулась сенная девка - молча, знаками, позвала Настасью к себе. Выйдя за дверь и выслушав, Настасья замерла на миг, призакрыв глаза, после воротилась в покой. Тихо позвала:

- Матушка! Матушка! - повторила она громче. - Колокол увезли!

Но великая княгиня Анна уже не слыхала её.

Санный поезд с тверским колоколом тронулся из города глубокою ночью. Густые ряды ратных окружали обоз. И всё же в городские ворота едва сумели протиснуться. Люди молча валились в снег, прямо под сани, под копыта коней. Московские ратники, матерясь, подымали, оттаскивали с пути упрямцев, лупили древками копий по чём попадя. Но в снег падали новые и новые смерды. Только за воротами народу поменело и стало мочно погнать лошадей вскачь.

Назади ругались и выли. Плакали жонки вослед молчаливому, ощетиненному копьями обозу, уходящему в серо-синюю ночную тьму.

Калита уезжал на другой день, утром, урядив с князем Константином о кормах и подводах. Смерть великой княгини Анны, наступившая ночью, едва ли задела его.

Глава 38

В эти дни он стал очень нежен к своей молодой жене. Ульяния расцвела, дивясь и не понимая, даже иногда резвилась, смеялась тихим, словно серебряный колокольчик, смехом. А Калита, умилённо глядя на неё и на дочерей (ещё таких маленьких!), думал: для чего живёт человек? Было ли у него счастье? И впервые, кажется, ужасался в сердце своём тому, как стремительно уходят годы и силы телесные.

Теперь он начал понимать Юрко и догадывать, почто покойному брату после гибели Михайлы Тверского вдруг опостыла Москва, и все его дела и замыслы пошли вкривь и вкось. И у него самого, как ни прятал наружно тайная тайных сердца, содеялась вдруг в душе несказанная пустота, будто бы в давнем видении своём: вознесён он властною силой на горние выси и стоит один на вершине, на ветрах, на юру. Один, и вокруг пустота, овеянная холодом вышней власти.

Жёстче, чем ранее, отдавал он наказы, жесточе и нетерпеливее деял, но всё было от пустоты, от ужаса одиночества, словно убитый враг его, Александр, увёл за собою в небытие и всё живое, близкое, милое, теплом своим согревавшее жизнь.

Между тем дела шли своим заведённым строем. Из-под Смоленска вестоноши доносили, что рать, опустошив округу, потратив обилие и хлеб, отходит от города.

Симеон, получивши грамотку от Фёдора Акинфича, прискакал из Коломны, где уряживал порубежные дела с рязанцами, на Москву, к отцу. Калита уже знал о возвращении ратей. Впрочем, приезду старшего сына был, видимо, рад.

- Последи, дабы татары, идучи домой, миновали волость Московскую! Я уже наказывал воеводам, да безо князева глазу никая служба не крепка! - сказал он в беседе с глазу на глаз. - А Товлубия привези на Москву. Надо удоволить…

Отец замолк. Ныне так почасту, начавши говорку, вдруг замолкал, словно забывая прежереченное.

В покое было натоплено. Ясно горели свечи, многие, а не одна, как прежде бывало у Калиты, не любившего лишних трат. Симеон внимательно разглядывал родителя. Ни лик отца, ни эта его наружная радость, семейное умиление не понравились ему. Отец начинал сдавать (рано, ох как рано!). Подумав о смертном конце, Симеон ужаснулся и устыдился духом. Ужаснулся тому, что должно было пасть ему на плечи со смертью отца, а устыдился того, что смог подумать про отцову кончину.

- Почто не взяли града? - спросил он.

- А ты бы хотел того? - возразил Калита, хитровато улыбаясь. Помолчав, добавил: - Не взяли, зане зело силён и твёрд град сей! Помни, - продолжил он, - ни Литве, ни татарам нельзя отдавать града Смоленского! Сей град - ключ нашей земли. Я затем и не посылал ни пороков, ни иных орудий осадного боя. Ни приметов не велел приметывати ко граду. Так-то, сын! Морхинич умён: понял меня с полуслова. Иногда надобно и ратиться не побеждая, а в ину пору умей побеждать не ратясь! Я некогда, по слову Узбекову, должен был имати князя Александра во Пскове. Не возмог. Тебе скажу ныне: не похотел возмочь!

Симеон вспыхнул, опустил взор. Нет, отец отнюдь ещё не глядел в домовину, и ему, наследнику, ой как многому надобно было ещё поучиться у отца!

- А с Новгородом ратиться придёт? - вопросил он, робея.

- Не ведаю! - строго отмолвил отец. - Упорны суть. Однако, премного успешливее не ратясь получить нам второй бор с Нова Города, чем зорить землю и кметей губить на борони. - Иван прихмурил чело, примолвил: - Запомни!

И Симеон вновь подумал о возможном скором конце отца.

Татарского воеводу и подручных князей принимали и чествовали в Кремнике. Был пир силён, лились вина и стоялые меды, а заокскими завьюженными путями уходила в степь, точно схлынувшая в половодье вода, татарская конница на отощавших, спавших с тела, конях, волоча добро, гоня скот, уводя полоняников, оставляя за собою сожжённые деревни да трупы по дорогам, трупы тех, кто выбился из сил, кто не добрел, не возмог, голодный, раздетый и разутый, одолеть сотни поприщ тягостного пути и пал от косого, злобного - в мах - режущего удара сабли или сам умер, тыкнувшись в снег слепым, переставшим видеть, лицом. Счастливыми почитали себя те, кого на путевом торжище, за Коломною, выкупали бояре Ивана Калиты, дабы посадить у себя, на московских землях. Иным - погинуть в безвестии, в диком поле, в земле чужой, незнакомой, незнаемой.