Соль чужбины

— Разрешите-с узнать фамилии? — спрашивал Грибовский с нескрываемой издевкой. — Тех, что в мировой науке.

— Извольте, — начинал сердиться Анохин. — Механик, теоретик и практик — Тимошенко; химик Титов; астроном Стойко; физик Зворыкин; зоолог Давыдов, археолог Ростовцев — вот!.. Вы, конечно, знаете о гигантском пароходе «Нормандия»? Корпус его проектировали русские инженеры Юркевич и Петров, дизеля созданы по проектам профессора Аршаулова, винты — по системе Хоркевича, вот!.. И еще! Я уж не стану говорить об Алехине, Протазанове, геологе Андрусове. Это лишь те, кого я сейчас вспомнил.

— Единицы, — спокойно возражал Анатолий. — Их можно перечислить по пальцам.

— Сотни! Многие сотни! — горячился Лев. — А тысячи, преодолев трудности и угрозы, возвращаются на родину.

— Из двухмиллионной эмигрантской толпы выкристаллизовывается особый индивидуум, живущий только по своим законам, исповедующий свои понятия о чести, доблести, суждения о той миссии, которую призвана дать одряхлевшей Европе его молодая беженская сила. Кровь молодых российских изгнанников, прошедших огонь, воду и медные трубы. Лучших представителей прежней России, которые с револьверами в руках стреляют в большевиков где только могут.

— Так что это за тип, по-вашему?! Формулируйте дальше.

— Извольте, — соглашался Грибовский. — Надеюсь дать добавочную характеристику. Прежде всего отмечаю полную неспособность к ассимиляции. Расшифровывается так: «Я никому не нужен, да? И вы мне не нужны». Принимается характеристика в целом?

— Принимается, — Анохин машинально водил карандашом по листу бумаги — получался автошарж, очень похожий и смешной; вместо кудрей — горелка от примуса. — Дальше, Анатоль. Я внимаю со всей серьезностью и обдумываю возражения.

— Итак. «Я» — фигура значительная. И по происхождению, и по судьбе, если всегда помнить прошлое и мыслить только его категориями. «Меня» распирает сложность собственной персоны. Кидает то в иллюзорные мечтания, то — без переходов! — в реальную депрессию. Привычка посещать церковь — это не мистицизм. Она помогает очиститься от скверны, помогает всем окружающим считать «меня» за доброго, праведного христианина. Что немаловажно при общей концепции личности.

— Концепция требует дискуссии.

— Не говори красиво, друг Лев. Делай скидку на аудиторию. Я ведь тупой.

— Себя к таковым не причисляю.

— И напрасно. Лично я — полный идиот.

— В таком случае, может быть, господин, именующий себя идиотом, что-то возразит? Это будет весьма интересно.

— Лишь об одном скажу. Упустил ты одно важное обстоятельство, характеризующее нашего формирующегося господина. Наш герой встречается в двух ипостасях. Одна его разновидность кичится надпартийностью. Он над схваткой. Он не ждет, чем кончится мышиная возня здесь. Его интересует лишь реставрация законной власти в России, на основе которой он и построит свою власть.

— Первая добавка к характеристике героя принимается, — в тон Грибовскому серьезно сказал Анохин. — Выясним, все, касаемое второй разновидности.

— Вторых большинство. Они серьезно заняты игрой в партийные распри. При этом настолько заигрались, столько претерпели метаморфоз, разделений, размежеваний и слияний, что забыли, «кто есть кто», кто с кем блокируется, кто против кого борется. Связи и противоречия настолько тонки, что порой с трудом поддаются классификации. В этой партийной сумятице, в этом мутном болоте, хорошо выводятся и начинающие фашисты.

В этот миг вошла Ксения. Приятели сразу же замолчали.

— Простите, у вас была раскрыта дверь и вы так кричали. Я слышала конец разговора. Продолжайте, я не помешаю, надеюсь.

— А у вас есть что добавить? — спросил Грибовский недовольно. — Вы с кем? С ним? Со мной?

— Прежде всего — я сама по себе, — ответила Ксения с вызовом.

— Собственно, мы и не кричали, — добавил мирно Анохин. — Как истые дарвинисты, мы занимались классификацией эмиграции.

— И ее эволюцией. Вы признаете ее эволюцию? — Грибовский галантно подал Белопольской стул. Он всегда делал это раньше Анохина. — Но!.. Можете не отвечать, если не хочется.

— В качестве эволюциониста могу предложить вам лишь моего отца, господа. Вы знаете его путь. Я нисколько не удивлюсь, если услышу, что князь Белопольский свободно и легко, став завтра другом, скажем, Бискупского, придет вместе с ним к фашистам.

— Ваш пример не исключение, — сказал Грибовский с торжеством. — Он подтверждает правило. Не сбегать ли нам в бистро: погода мерзейшая! Там и поговорим полчасика. Обстановка вполне располагает к философии.

— Как Ксения Николаевна, — неопределенно сказал Анохин, у которого, конечно, не было и су.

— Я — как солдат, отпущенный на два часа.

— Ну и отлично. Идем!..

Они сидели в бистро, в дальнем полупустом углу. Народу в этот рабочий час было еще немного и только возле «цинка» толпились забежавшие пропустить стаканчик. Дождь то переходил в мокрый мелкий снег, то усиливался, становился сплошной дождевой стеной. Посетители, чертыхаясь, стряхивали мокрые пальто, куртки и кепки, кляня «чертову зиму», начавшуюся беспрестанными ливнями и изрядно уже всем надоевшую.

— А мне до смерти надоела американка. Я не выдерживаю, друзья. Убить ее? Не хватает решимости. Убить себя?.. Или искать другую работу — идти хоть в судомойки?

— Не теряйте своего реноме, Ксения, — Грибовский улыбнулся одобряюще. — И моего. Поскольку я протежирую вам.

— Он прав, пожалуй, — добавил Анохин.

— Дайте время... Да найду я вам что-нибудь, — дружески пожал ей ладонь Анатолий. И не удержался, чтоб не сострить: — Разве мне впервой... Знаете, мы совершенно не принимали в расчет удачный брак. Разрешите, Ксения, я выдам вас замуж? Нынче очень модным стало жениться на русских. Начали, как всегда, эту моду великие люди — писатели, художники. Теперь — общее явление. Так как этот вариант?

Ксения промолчала.

— Я должен уточнить, Толя, — решительно вступил Лев, чувствуя, что поворот разговора неприятен Ксении и пора «отводить удар», приходить к ней на выручку: — Ты говоришь, жениться. Точнее сказать: выходить замуж. Наши мужики тоже пошли нарасхват. Вспомните историю трех братьев Мдивани, нашедших выгодные партии. Где? Среди звезд Голливуда! Или того кавалергардского офицера, который увлек принцессу Бонапарт. Забыл его фамилию, черт бы меня побрал!

— Его фамилия тщательно скрывалась. Поэтому и забыл.

— Если найдете приличного принца чистых королевских кровей — я, пожалуй, соглашусь, — сказала Ксения бесшабашно. — Но свободные принцы остались только в сказках.

— Это как сказать! — Анатолий вздрогнул, точно встрепенулся, глаза хитро блеснули. За этим обязательно следовала какая-нибудь находка: анекдот, история, сенсация. — Вам что-нибудь говорит фамилия Зубов, Александр Зубов?

— Что-то я читал, — неуверенно ответил Лев.

— Впервые слышу, — сказала Ксения.

— Ну, так слушайте внимательно, жалкие вы, оторвавшиеся от жизни люди! И запоминайте...

— А-а, да, вспоминаю!

— Теперь уж помолчи, Лев, опоздал! Живописную все в подробностях, как Немирович-Данченко... Итак, в одном из берлинских дансингов прозябает двадцатилетний Саша Зубов, рядовой танцор, бедный и ничем не выделяющийся из прочих. Внезапно образ жизни его кардинальном меняется. Абсолютно и во всем! Шикарно одетый Зубов появляется в модных ресторанах, сорит деньгами, посещает игорные притоны, где делает крупные ставки и, как правило, проигрывает, что, впрочем, не производит на него никакого впечатления. Новоявленным русским богачом заинтересовывается берлинская полиция. Кто он? Может, грабитель, убийца? На допросе в полиции милейший Саша без тени смущения называет себя... женихом принцессы Виктории Шаумберг-Липпе. Она, мол, и заботилась о том, чтобы жених представительницы столь знатного рода был прилично одет, находился при деньгах и вел соответствующую его положению жизнь. Проверив все, полиция отпускает танцора.

— А кто эта принцесса Виктория Липпе?