Иван Сусанин

— Паскудники! — ожесточенно произнес Сусанин. — Да она еще совсем дитё малое.

— Девчушка успела сказать, что над ней надругалась вся шайка, а вот где ее схватили, ныне одному Богу известно. Не успела молвить.

— Изуверы, — вновь зло бросил Сусанин. — Сколь же горя принесли они Руси!

— И не говори, старик. И сами нагляделись, и от людей наслышались. Утром бы надо похоронить девчушку.

Иван Осипович кивнул, ступил к раненому и покачал головой.

— Дойду до батюшки Евсевия. По соседству живет. А вы пока лошадь справьте, да во двор заведите. Теплая вода в избе, а овес в сусеке.

Пока священник отпевал усопших, Иван Осипович подумал:

«Барин помышлял мужиков собрать, дабы подмогу послать в Новгород. Не худо бы в день похорон».

Иван Шестов охотно согласился. Утром в вотчинные селения помчали холопы на конях, а после полудня мужики уже были на погосте. Шестов кивнул старосте: скажи-де что-нибудь мужикам, они тебя слушают лучше барина.

Сам Иван Васильевич никогда перед мужиками не выступал, не собирал их на сход, дабы подвигнуть крестьян на какое-то большое дело. Все свои приказания мужикам он отдавал через старосту, полагая, что тот толково все исполнит. Он никогда не знал, в какие сроки зачинать пахоту, сев, сенокос, жатву хлебов, опять-таки во всем полагаясь на крестьянскую смекалку Ивана Осиповича. Вот и здесь он повелел потолковать с миром старосте.

Сусанин же никогда не произносил длинных речей, но гнев переполнял его сердце, кое выплеснуло:

— Не вам рассказывать, мужики, что творят на Руси польские стервятники. Стоном и плачем земля исходит. Ляхи захватили многие города и веси, хозяйничают они в Москве. Вот они — жертвы этих хозяев. Гляньте, что они содеяли с беззащитной девочкой, дитем малым. И сколь таких невинно загубленных душ! Тысячи и тысячи людей зверски убиты поляками. Они проникают всюду. Бог пока миловал нашу вотчину, но близок тот день, когда разбойные ватаги нападут на наши деревни и села, разграбят пожитки, пожгут избы, изрубят мужчин, а женщин предадут сраму. Доколь терпеть всё это, мужики?! Желаете ли вы, чтоб наши деревни превратились в пепелища?

— Не желаем того, Осипыч!

— Буде терпеть ляхов! Они хуже зверей!

— Толкуй, чего надобно!

Сусанин глянул на Шестова, кой говорил в своих хоромах, что не останется в стороне и также пошлет со своей вотчины отряд ополченцев в Новгород.

Уразумел взгляд старосты Иван Васильевич и, наконец-то, выступил перед миром:

— Тут Иван Осипович истинную правду сказал. Жить так больше нельзя. Предел терпения завершился. В Нижнем Новгороде собирается ополчение со всей Руси, дабы очистить русскую землю от скверны. Надеюсь, что и мы отзовемся на призыв нижегородцев. Отрядим десятка два крепких мужиков. Кузьма Минин и Дмитрий Пожарский будут рады каждому ратнику.

Мужики примолкли: на войну идти — не орехи щелкать. Да и надежны ли люди, что встали в челе нижегородского ополчения?

— Про Пожарского краем уха слышали, а про Минина, почитай, ничего и не ведаем, — высказался Сабинка.

— Я ведаю! — воскликнул чернобородый мужик, кой зарывал могилу.

— Поведай миру, коль ведаешь.

Гонец из Костромы подошел Шестову и Сусанину, и обернулся к сонмищу.

— Кличут меня Гаврилой Топорком. Ходил из Костромы ходоком в Нижний, там с Мининым и Пожарским толковал. Козьма Захарыч Минин — человек небогатый, мелкий торговец, кой убогой куплей кормится от продажи мяса и рыбы. Мужик степенный, рассудливый и уважаемый в Нижнем, не зря его посадские люди выбрали своим старостой, доверяя ему судить и разбирать всякие споры. Козьма Захарыч на печи не отсиживался, не раз ходил в ополчениях нижегородцев и бился с ляхами. Сей человек не замечен в шаткости. Убежден, что только простолюдины могут освободить Русь от ляхов. Не сник Кузьма Захарыч и после неудачи первого ополчения. Напротив, с удвоенной силой принялся уверять народ взяться за собирание сил второго ополчения. Вопреки боярам-изменникам Козьма добился-таки согласия нижегородских властей поддержать сбор ополчения. Он созвал народ на Соборную площадь и сказал: «Вы видите конечную гибель русских людей. Вы видите, какой разор московскому населению несут поляки. Но всё ли ими до конца опозорено и обругано? Где бесчисленное множество детей в наших городах и селах? Не все ли они лютыми и горькими смертями скончались, без милости пострадали и в плен уведены? Враги не пощадили престарелых, не сжалились над младенцами. Проникнитесь же сознанием видимой нашей погибели, дабы и вас самих не постигла та же лютая смерть. Начните подвиг своего страдания, дабы же и всему народу нашему быть в соединении. Без всякого замешки надо поспешать к Москве. Если нам похотеть помочь Московскому государству, то не пожалеем животов наших, да не только животов — дворы свои продадим, жен и детей заложим, дабы спасти Отечество. Дело великое, но мы совершим его. И как только мы, православные люди, на это поднимемся — другие города к нам пристанут, и мы избавимся от чужеземцев».

Речь Минина была сказана с такой страстностью, что воодушевление охватило весь город. «Будь так!» — закричали ему в ответ. Шапки с деньгами, кафтаны, оружие грудой вырастали на каменном полу паперти. Сам Минин отдал свое имение, монисты жены своей Татьяны и даже золотые и серебряные оклады с икон. Но казны для сбора похода всё равно не хватало, и тогда Козьма Захарыч учинил сбор — третью или пятую деньгу от всех пожитков и промыслов.

Затем зашла речь о ратном воеводе. Многих перебрали, но остановились на человеке, кой тоже никогда не был в шатости, никогда не шел на измену и всегда был лютым врагом ляхов. Таким оказался князь Дмитрий Михайлыч Пожарский. Нижегородцам хорошо было известно это имя, ибо многие сражались за Москву еще в первом ополчении. Ему было за тридцать лет [218]. Пожарского видели отражающим поляков в Зарайске, спешащим на выручку к Ляпунову, видели в челе передового отряда, ворвавшегося в Москву на помощь восставшему народу, видели его и сражающимся в первых рядах на Лубянке, когда он был тяжко ранен.

— А ныне во здравии ли Пожарский?

— Излечил раны у себя в Суздальской вотчине, а затем, когда к нему прибыли нижегородские послы, без раздумий согласился возглавить ополчение. То — отменный воевода.

— Сей костромич истину толкует, — вновь вступил в разговор Шестов. — Неплохо ведаю Пожарского. Наслышан о нем, когда проживал в Москве. Лучшего воеводы не сыскать.

— Минин и Пожарский по всем городам грамоты разослали. В Новгород стекаются люди со всей Руси. Вот и костромичи в стороне не остались, — отцепляя сосульки с бороды, продолжал Топорок.

Метель еще в доранье завершила свои хороводы, зато загулял ядреный морозец.

Осталось самое главное — отобрать ополченцев. Сусанин ведал: мужики хоть и прониклись речами, но уходить из теплых изб, от устоявшегося побыта, жен и ребятишек будет нелегко. Бог пощадил их селения, а посему они не испытали зверств ляхов, и многим, поди, кажется, что беда обойдет стороной и на сей раз, так стоит ли браться за рогатину и сражаться с врагом, кой не лыком шит.

Мужики помалкивали, переминаясь с ноги на ногу от колючего холода.

— Вижу, все кумекаете, мужики. Понимаю умишком своим: призываю не меды пить. Но как ни кумекай, а дело решать надо. Много лет я пребывал у вас в старостах, и коль барину на меня не пеняли, значит, терпели. А коль довелось такое важное дело, со старосты первый спрос. Отряжай, барин, меня ополченцем, коль мужики еще не надумали. Послужу Отечеству!

Иван Васильевич явно замешкался. Будь староста годков на десять моложе, можно было бы целый отряд под его началом сбить. Но ныне ему уже седьмой десяток, силы как в песок ушли, да и на ноги стал жаловаться. Ныне уже за соху не берется.

И тут мужики загалдели:

— Да ты что, Осипыч? Аль среди нас молодых мужиков нет?

— Чай, и мы с понятием. Пора разбойникам сдачи дать.

— Два десятка, так два десятка. Прикинем по едокам и порешим. Отряд Гаврила Топорок поведет, коль он на Нижний пути ведает.