Держава (том первый)

В последние недели училищной жизни, юнкера старшего курса чувствовали себя почти офицерами.

Даже святая дисциплина начала катастрофически падать.

Проводить утреннюю или вечернюю поверку для фельдфебеля Зерендорфа становилось мучением, если рядом не было Кускова.

Построив утром перед бараком царёву роту, он начинал перекличку:

— Антонов!

— Я–о–а-а!

— Дроздовский! — тяжко выдыхал Зерендорф.

— А–а–з е–е–сьм! — гудел тот.

— Колчинский!

— Я–у–у-п! — несуразным возгласом обозначал своё присутствие юнкер.

«Влепить бы тебе наряд не в очередь», — мысленно злился Зерендорф, а вслух выражал своё мнение всегда одинаково:

— Господа! Когда станете ротными, желаю, чтоб ваши солдаты вам так отвечали.

Представив такой ужас, юнкера некоторое время по–уставному «якали», но потом дурь брала верх, и снова начиналось:

— Пантюхов! — называл фамилию взбодрившийся было Зерендорф.

— Ю–ю–ю!

— Пантюхо–о–в! — классически завизжал фельдфебель. — Бородавку тебе на…

— Стволе нагана! — подсказал Дубасов.

— На носу! — уточнил уже нормальным голосом Гришка Зерендорф.

— Рубанов! — с беспокойным ожиданием уставился на будущего однополчанина Зерендорф.

Тот превзошёл все его ожидания.

— Ё–ё–ё-п! — выкрикнув, Аким даже сам опешил и покраснел, под молчаливым вопросительным взглядом, склонившихся буквой «Г» в его сторону, юнкеров.

— Чего-о? — задал мучивший всех вопрос Зерендорф.

— Не чего, а кого! — уточнил Дубасов. — Строевые занятия…

— Перекличку! — выдвинул своё предположение Дроздовский.

— А може–е–т?..

— Хватит предположений, Колчинский, — выручил будущего однополчанина фельдфебель. — Р–р–азойдись! — рявкнул он.

Но вечером Рубанов подвёл будущего сосолуживца по лейб–гвардии Павловскому полку — слинял в самоволку. Прихватаив, к тому же, портупей–юнкера Дубасова.

— Портупе–и–ч, — когда шли по вытоптанной уже юнкерской тропе, обратился к Дубасову Аким, — цветы рвать будем?

— Нет! — коротко ответил тот, терзаемый каким–то нехорошим предчувствием.

— Не переживай. До вечерней поверки успеем с дамами повидаться, — высказал своё видение предмета Рубанов, с интересом наблюдая, как приятель стегает прутиком цветы.

«Это у портупей–юнкера становится дурной привычкой», — пожалел безвинные растения Аким.

Пожалел их или свой зад, и попавший под раздачу ударов воинственный шмель.

— А–а–у-у–ё–п! — по–рубановски закончил Дубасов, держась за глаз.

— Тренируешься что ли? — удивлённо поинтересовался у приятеля Аким и, обогнав его, разглядел покрасневшее веко.

— Шмелюга, козёл ж–жуж–ж ливый, за глаз тяпнул, — махал вокруг себя прутиком Дубасов.

Аким, на всякий случай, отошёл от него подальше.

— Да не-е, пчела, наверное. Пойдём скорее к Бутенёвым, там мадемуазель Ольга чего–нибудь холодненькое к твоей ране приложит.

— Чего холодненькое–то, — заинтересовался Дубасов.

— Ну, подсвечник там или пятак. На что воображения хватит.

Воображение в семье Бутенёвых было богатое. На даче с приходом гостей начался форменный кавардак. Сам капитан кинулся к Дубасову с саблей наголо, по пути вспоминая, как его в русско–турецкую кампанию укусила вражеская оса величиной с воробья.

— Только боевая сталь и излечила.., а то бы — прощай вольнопёрское око, — стремился, несмотря на сопротивление инвалида, приложить к его глазу целебную саблю.

Горничная совала в глаз страдальцу огромный медный шандал с огарком свечи.

Зинаида Александровна, сострадая, тыкала в лицо мученику серебряным портсигаром с надписью на крышке «Герою Плевны».

Вера Алексеевна держала в ладони целую горсть меди, но боевых действий пока не предпринимала.

Ольга, стоя в сторонке, ехидно, по мысли потерпевшего, смеялась.

Натали принесла смоченный в холодной воде платок. Его–то и выбрал из всех предлагаемых лечебных предметов Дубасов.

Когда дачные страсти вокруг покусанного немного улеглись, стали рассаживаться за столом.

— Милости просим… Милости просим… — чему–то радуясь, наверное, приятным воспоминаниям, бесконечно повторял хозяин дома.

Виновнику переполоха поставили красивый венский стул с привязанной подушечкой.

Придерживая левой рукой у глаза платок, правой подносил ко рту чашку с чаем, с обидой глядя на Ольгу, будто это она подослала дрессированную пчелу.

Рубанов, напротив, был очень даже рад поднявшейся суматохе, от которой у него прошла первоначальная робость.

— Ещё револьвер очень в таких случаях помогает, — шутливо развивал военно–медицинскую тему капитан, забыв в этом сумбуре о кашле.

— Скажешь ты, батюшка, — с улыбкой попеняла ему супруга, — страсти какие за столом говоришь, — в шутку начала она ворчать.

— Предлагаете застрелиться, чтоб не болело, — поддержал шутку одноглазый, положив на стол тёплый уже платок.

— Ого! вот это Кутузов! — рассмешил юных дам Рубанов, без всякого сочувствия глядя на затёкший глаз. — Пчела укусила, делов–то… Меня в Рубановке не раз кусала и живой.

Застеснявшись, Дубасов прикрыл око чашкой.

И вновь началась весёлая суета. Капитан размахивал серебряным блюдом, Ольга — ножом, горничная — мясорубкой, и лишь Зинаид Александровн не поменяла рецепт, держа в руках всё тот же героический портсигар.

Натали, глядя на возобновившийся кавардак, на этот раз весело смеялась, а Рубанов, стараясь перекричать гвалт, развивал зоологически–траурную мысль, что пчеле пришлось ещё хуже, потому как она совсем околела.

Дубасова эта грустная ситуация с пчелой немножко взбодрила, ведь для солдата нет ничего лучше мёртвого врага.

Под шумок Аким с Натали ушли в сад. Она сидела на качелях, а он, легонько раскачивая их, рассказывал, какой выбрал полк и где будет служить.

— Папа′ болеет, — неожиданно произнесла Натали, когда Аким замолчал. — Думает, что никто не догадывается. Старается шутить, иногда даже дурачится по–мальчишески, стараясь развеселить нас. Не хочет, чтоб грустили или, не дай Бог, жалели его, — лицо её стало грустное, плечи поникли, а глаза затуманились от слёз.

Она перестала раскачиваться. Уперевшись ногами в землю, отпустила крученые, толстые как девичьи косы, верёвки качелей, и безвольно сложила руки на коленях.

Акиму стало так жалко её, что всё бы отдал, лишь бы она не грустила.

— Тётя осенью хочет в Петербурге квартиру купить, переехать и помогать ему. Ведь он у нас гордый и денег не возьмёт, — нежно улыбнулась, видимо, представив отца. — А тётя добрая и понятливая… Докторов хороших планирует пригласить, лекарства дорогие купить, глядишь, папа и поправится, — успокоила этой мыслью себя, вновь ухватившись за верёвки качелей. — У неё детей нет, за кем ещё ухаживать, — оттолкнулась ногами от земли, давая этим понять Акиму, чтоб он начал раскачивать качели. — Муж у тёти богатый был, — продолжила она. — Промышленник, как Зинаида Александровна его называла. Заводик ей оставил после смерти и деревеньку. Любил он её, а тёте, догадываюсь, был безразличен… Но задарил цветами и подарками, как мама′ рассказывает, вот и вышла за него, несмотря на разницу в возрасте…

— Брак по расчёту, — брякнул Аким.

— Ну, ты скажешь, — отчего–то обиделась Натали, вновь перестав раскачиваться.

Видно не вязалось в её уме — тётя и расчёт.

— Брак по одиночеству… — пояснила она. — Вернее — от одиночества…

На вечернюю поверку юнкера опоздали.

Всю обратную дорогу Дубасов страдал. Но теперь не от боли, а уязвлённого самолюбия.

— Видишь, мал враг, да кусюч, — приложил к глазу сорванный листочек.

— Пчела! — дурачась, заорал Аким, и заржал, увидев, как юнкер с испугом отбросил листик.

Дубасов ничего не сказал по поводу глупой шутки товарища, но столько страдания было в его взгляде, что Акиму стало стыдно за своё веселье.