Пионеры Вселенной

Циолковский взглянул на последнюю страницу книги: «Неужели? Роман написан тридцать лет назад? Да!.. Ни я, ни кто другой не смеют упрекать Жюля Верна. И то, что он написал, – удивительно!.. Его научные догадки могут оказать огромную услугу исследователям нашего времени…»

5

В декабре завернули морозы. Циолковский после занятий сидел дома, перечитывал Жюля Верна, думал…

Когда он погружался в мысли, то совершенно не слышал, как шумели в соседней комнате дети.

Не услышал он, как с треском отворилась примерзшая кухонная дверь и кто-то заговорил глуховатым, встревоженным голосом.

Лишь когда постучали к нему, Циолковский отодвинул книгу, встал и, увидев в дверях высокую фигуру Стрешнева, обрадованно поспешил к гостю:

– Здравствуйте, Сергей Андреевич. Очень рад! Спасибо, что навестили затворника. Однако вы так бледны… Уж не заболели ли?

– Благодарствую, со мной ничего… но вот другое…

– Присаживайтесь, Сергей Андреевич. Что же случилось?

Стрешнев тяжело опустился на стул и стал шарить в боковом кармане вицмундира.

– Вот получил письмо… большое несчастье у нас… Лиза совершенно убита… Колю арестовали.

– Колю? Невероятно! Кто же пишет вам?

– Игнатий!

– Дайте, дайте я прочту сам, – дрожащими руками он развернул письмо и стал читать вслух.

– Какое несчастье! Но Коля не один в беде и это вселяет уверенность… Очевидно, будет суд – надо принять меры.

– Я собираюсь в субботу в Москву. И зашел узнать нет ли вестей от Игната?

– Нет, Сергей Андреевич. Он писал очень редко… А об этом – ни слова… Что же с ним? Уж не поехать ли мне с вами?

– Нет, не… если что – я дам знать… Игнатий тихий и робкий, едва ли он принимал участие в забастовке.

– В тихом омуте – черти водятся… Я очень боюсь за него… А Коля? Я так люблю его. Но что же делать? Пожалуй, надо ехать.

– Поеду. Хоть и сам до сих пор на подозрении, а что делать? Извините, что я вас расстроил, Константин Эдуардович.

– Сергей Андреевич! Как можно? Я всей душой с вами. Я сейчас же напишу Игнатику… А вы, если что – телеграфируйте…

6

Когда Стрешнев ушел, встревоженный Циолковский позвал жену, плотно притворил дверь:

– Варя, у Стрешневых большое несчастье.

– Знаю, – спокойно ответила Варвара Евграфовна, с укором глядя в его расширенные глаза, – этакое несчастье не сегодня-завтра может свалиться на нас… Ты, Костя, совсем забыл о детях… Даже не отвечаешь на письма сына.

– Как? Разве Игнаше я не ответил?

– Он очень обижен… Пишет, что ты из-за своих дел никого не замечаешь… Я уж привыкла к этому, но дети?.. Они же нуждаются в ласке и заботе отца. Любаша, как стала учительницей, совсем отбилась от дому… Бывает на тайных собраниях, переписывает какие-то листки и даже во сне бредит социалистами. Долго ли до беды…

– Я ничего не замечал, Варенька, почему же ты не говорила?

– Начинала не раз, да ты все отмахивался… Тебе не до нас. Скоро совсем помешаешься на своих изобретениях.

– Подожди, подожди… Откуда же ты знаешь про Колю?

– Игнаша написал.

– Что же с ним? Жив? Здоров?

– На этот раз беда обошла стороной, он не был замешан… Но что будет завтра – не знаю. Он такой чувствительный, неуравновешенный, неумелый…

– Где же от него письмо?

– Вот, почитай, может, проймет тебя.

Циолковский пробежал письмо, недоуменно взглянул на жену:

– Почему же сразу не показала?

– Вижу, что работаешь – не хотела расстраивать… Ведь ты после каждого расстройства по неделе не можешь прийти в себя.

– Это верно, Варенька, верно. Однако, что же делать? Ведь Игнаша сейчас там один-одинешенек остался, а университет закрыли…

– Откроют, наверное, скоро… Да и Сергей Андреич завтра будет там… Надо ждать…

– Да, да, будем ждать вестей от Сергея Андреича. А Любаше надо запретить эти посещения и прочее…

– Попробуй запрети. Она уж больше матери понимать стала. Ох, боюсь я за нее, Костя. Норовистая, своенравная. И слушать ничего не хочет.

– Я поговорю с ней. Как придет – пошли ко мне. А об Игнате не волнуйся – я сегодня же напишу ему… Правда, я как-то оторвался от детей… Одолели дела, мысли… и конца им не видно… Иди, Варюша, я сейчас же сяду за письмо…

7

Стрешнев вернулся из Москвы угрюмый, с поседевшими висками. Ему не удалось добиться свидания с сыном. Прокурор, у которого Стрешнев добился аудиенции через знакомых, напомнил о «первомартовцах» и посоветовал вернуться домой. Стрешнев боялся, что его вот-вот вызовет директор гимназии и предложит подать в отставку. А у них только в прошлом году родилась дочка…

Циолковский тут же навестил старого друга и всячески пытался успокоить его:

– Может, еще обойдется, Сергей Андреич. Бывает, присяжные оправдывают… А если и осудят на год-два – не страшно… Коля молодой, сильный, он не пропадет. Если б Игнаша попал в такую беду – он бы не выжил… А Коля – молодец. Я за него спокоен.

– Мучительна неизвестность, неопределенность, Константин Эдуардович.

– Конечно, но страшное не грозит. Ведь студенты не покушались на царя, они лишь бастовали…

– Я понимаю, а все же ужасно! Ведь если каторга – всю жизнь исковеркают.

– Ничего, Сергей Андреич, может быть много исходов… подождем.

– Спасибо за сочувствие, дорогой друг. Спасибо! Да, я еще не сказал вам про Игнатия. Он очень переживает. При мне плакал. Очень чувствительный, нервный… Может быть, взять его домой?

– Я писал, звал – не едет… Очень самолюбив и не хочет быть в тягость… – Циолковский поднялся. – Прошу выразить мое искреннее сочувствие Елизавете Павловне и уверить ее, что все обойдется.

Месяца через два Стрешневы получили письмо из Челябинской пересыльной тюрьмы. Николай сообщал, что осужден на три года и теперь движется по этапу в Сибирь. Письмо было бодрое, полное надежд, и Стрешнев поспешил с ним к Циолковскому.

Константин Эдуардович был занят какими-то вычислениями и не услышал, как вошел друг.

Стрешнев, не желая мешать, сел в сторонке на стул. Циолковский исписывал цифрами маленькие листочки бумаги, перечеркивал их и переносил вычисления на другие. Наконец он положил карандаш, потянулся, раскинув руки и встал, чтоб походить.

– А, Сергей Андреевич! Здравствуйте, дорогой друг! Вы давно пришли?

– Нет, только вошел… не решился прервать… Вы так увлеченно работали.

– Да, вот все думаю над ракетой. Много читал, а сейчас прикидываю, подсчитываю… Кажется, я вам говорил о Федорове, предложившем реактивный способ полета? Он предлагал использовать для движения ракеты пар и газы. Но откуда они возьмутся? Его способ не годится. Решительно!.. Жюль Верн описал ракеты в лунном снаряде. Там, как топливо, используется взрывчатая смесь. Какая она, из чего состоит – неизвестно. Но, очевидно, при взрыве выделяются газы, и они-то двигают ракету. Газы от взрывчатых веществ предпочтительнее пара и прочих газов. Они емки и могут дать сильную газовую струю. Вы так считаете?