Пионеры Вселенной

«С каждого из тридцати, – вслух повторил Циолковский, – значит, они задумали строить их множество».

– Дедушка говорит, что они обгоняют нас, – сказал Андрюша, – и очень ругался.

– Тут не ругаться, тут повесить некоторых мало, – гневно воскликнул Циолковский и опять уткнулся в газету.

– Мерзавцы! Негодяи! – закричал Циолковский. – Мне не верили, мой проект загубили, а теперь опять будут расшаркиваться перед немцами.

Вбежала испуганная Варвара Евграфовна.

– Костя, что случилось? Что?

– Опять мы посрамлены. Опять! Вот почитай газету. Немцы построили новый дирижабль, а я все еще вожусь с опытами… К черту опыты! К черту воздуходувку! К черту дирижабли! – раздраженно закричал он. – Завтра же отправлю в академию все материалы и брошу опыты, мне все осточертело.

Швырнув газету на пол, Циолковский выбежал на улицу и размашисто зашагал к реке…

Глава двенадцатая

1

Люди, до самозабвения увлеченные любимым делом, зачастую не замечают перемен, которые другим бросаются в глаза. Иногда утром, выйдя из дома, они вдруг изумленно останавливаются, увидев, что все вокруг оделось в зелень.

До этого, погруженные в свои дела и думы, они не видели, как набухали и лопались на деревьях почки, как появились маленькие клейкие листики, как дружно и густо пробивалась сквозь бурую прошлогоднюю листву свежая поросль травы. Им казалось, что еще вчера и деревья, и кусты, и лужайка под окнами были блеклыми, серыми, тоскливыми…

Циолковский не замечал многого из того, что происходило вокруг. Даже дети, старшие дети – выросли как-то незаметно для него.

Лишь когда Любаша настойчиво заговорила о нарядах, Варвара Евграфовна заглянула к мужу:

– Костенька, ведь Любаша совсем невеста…

Так было и с Игнатиком. Робкий и послушный, он рос незаметно, словно его и не было в доме. Зимой большую часть дня проводил в гимназии, а вечера у товарищей, где было спокойней приготовлять уроки.

Учился Игнатик прилежно, но особыми способностями, исключая математику, не выделялся. Когда наступило время ехать в Москву, в университет, дома вдруг все осознали, что Игнаша стал взрослым и выходит на «стезю жизни».

Начались сборы, волнения, причитания…

– Ох, Игнаша, Игнаша, – всхлипывала мать, – как же ты будешь жить в Москве? Ведь нигде не был, ничего не видывал… Мы считали тебя маленьким…

– Все будет хорошо, мамочка, – негромко, но твердо отвечал Игнат, – я уж присмотрелся к жизни, не пропаду. Будем жить вместе с Колей Стрешневым.

– На Колю только и надежда. Он самостоятельный, умеет за себя постоять. Держись, Игнаша, около него. – Коля всегда поможет.

2

Хороши в Калуге тихие августовские вечера. Город замирает и сладко дремлет, прислушиваясь к плавной, воркующей музыке, доносящейся из городского сада.

В саду много гуляющих.

От главного входа, где дежурят городовые у полосатых будок, тянется широкая аллея с раскидистыми столетними липами к крутому обрывистому берегу Оки. По ней неторопливо движутся два встречных потока гуляющих. Тут и дородные купчихи, в переливающихся, многоярусных юбках, со степенными бородатыми мужьями в поддевках из тонкого сукна и в сапогах с лаковыми голенищами. Тут и бравые кавалерийские офицеры и барышни в модных широкополых шляпах; гимназистки в накрахмаленных передниках, юнкера, гимназисты, реалисты, студенты, учителя и разный чиновный люд.

На обрыве, обнесенном чугунной оградой, тоже много гуляющих. Отсюда видно, как по сонной Оке движутся лодки, как вдалеке, за лесами, угасает закат…

В глубине сада духовой оркестр играет старинные вальсы, с реки доносится звон гитар.

В самом конце парка, над обрывом, в зелени берез затерялась старая беседка. В ней двое, стоят, опершись на перила. Их силуэты отчетливо видны на фоне меркнущего неба. Один невысокий, щупленький, в узкоплечем пиджаке, в шляпе. Другой – рослый, в студенческой тужурке нараспашку, в форменной фуражке, из-под которой падают на лоб густые кудри.

Это Игнатий Циолковский и Николай Стрешнев. Завтра друзья уезжают в Москву и последний вечер в Калуге решили провести вместе…

– Так ты говоришь, Николай, я не стесню тебя, если поселюсь в твоей комнате?

– Полно, Игнаша. Ты спрашиваешь об этом уже третий раз. Ведь мы же друзья! И родители наши – друзья. Как можно сомневаться. – Голос Николая спокоен, тверд, басовит – и это успокаивает Игната. Он некоторое время молчит, как бы что-то обдумывая или вспоминая. Потом начинает разговор неторопливо, певуче:

– Ты говоришь – родители друзья! Это верно. Однако последнее время они почти не видятся.

– Константин Эдуардович дорожит временем.

– Да, он очень занят. Делал воздуходувку, а теперь захвачен новой идеей – изобретает ракету, на которой можно бы летать на другие планеты.

– На другие планеты? – удивился Николай.

– Да! Отец неисправимый мечтатель!

– Почему ты так говоришь об отце, Игнаша?

– Насколько помню себя – отец все изобретает и… ничего не изобрел. Мы мучились, бедствовали, а он – изобретал. Посмотри на мать – ведь она высохла от забот…

– Но ведь теперь, Игнаша, когда Константин Эдуардович перешел на службу в епархиальное училище, вам стало легче.

– Конечно. Жалованье удвоилось, даже утроилось… но и семья выросла.

– Папа и дедушка говорят, что Константин Эдуардович очень талантлив.

– И я понимаю, Коля, что отец незаурядный человек, но его всю жизнь преследуют неудачи. Я думаю – то же будет и со мной. Боюсь – срежусь на экзаменах.

– Полно, Игнаша. Ты выдержишь отлично, у тебя врожденный талант к математике. Об этом отцу говорили учителя.

– Не знаю… Ни во что я не верю, Коля. Всю жизнь я чувствовал себя придавленно и не могу перебороть себя.

– Это не ты один чувствуешь, Игнаша. Порабощен весь народ. Вся Россия!.. Наши отцы боролись с деспотизмом, как могли. Теперь очередь за нами! В Москве я познакомлю тебя с замечательными людьми. Ты найдешь свое призвание, и твое настроение изменится. Дай руку, друг, и вместе пойдем по дороге жизни.

Николай крепко пожал холодную худую руку Игната, и они, обнявшись, пошли туда, где звучала музыка…

3

Проводы Игната несколько отвлекли Циолковского от раздумий над новой идеей. Он вместе с Сергеем Андреевичем Стрешневым ездил на вокзал – провожать Игната и Николая. Благо, недавно от железнодорожной магистрали Москва – Киев, построенной шесть лет назад, проложили ветку в город, и теперь можно было ехать в Москву прямо из Калуги…

Когда поезд тронулся, Игнат, стоявший у окна вместе с Николаем Стрешневым, вдруг отпрянул и бросился к двери. Циолковский подумал, что он хочет ему что-то сказать, быстро пошел по платформе вслед уходящему поезду. Вот Игнат появился в дверях.

– Ты что, Игнаша? Не забыл ли чего? – крикнул Циолковский.

– Нет, нет, папа. Я так… я просто хотел на тебя взглянуть еще раз.

– А что? Что тебя беспокоит?

– Так… Тоскливо… Скажи маме и всем, что я их очень люблю. Очень! Не хочется уезжать… Прощай, папа!

Поезд заскрежетал, загрохотал, и Циолковский не расслышал последних слов.

Вагоны покатились быстро – бежать уже не было смысла. Он достал платок и, махая, еще раз взглянул на встревоженное лицо сына. Оно уплывало и скоро совсем скрылось за поворотом.