Волонтер свободы (сборник)

Вот и весь сказ. Не судьба, значит, повидать бывшего "рюриковича". Что тут попишешь? Жив Каду, здоров, ну и хорошо.

Три ясных дня стоял фрегат у острова Отдия, что в цепи Радак Маршалловых островов. Три ясных дня астроном Прейс и физик Ленц занимались наблюдениями, а штурманы проверяли хронометры.

Только три дня. Служебное плавание! Никаких затрат времени. Таков приказ, такова инструкция. И уже докладывает старший офицер Кордюков: "Фрегат готов вступить под паруса". Фрегат готов к переходу на Камчатку, чтобы сдать в Петропавловске грузы, а после плыть к Северной Америке, к острову Ситхе, где главное поселение торговой Российско-Американской компании.

Ну чего ты, старина Лагедиак, чего ты смотришь украдкой на Тотабу, будто хоронишь его? Прощай, айдара, прощай… Что ты говоришь? Растут ли на моей родине кокосовые пальмы? Нет, друг, не растут, холодно там, не растут. Ах, вот оно что… Вот оно что…

У капитана перехватило горло.

Лагедиак дарил ему кокосовую рассаду. Пусть тамон попробует, пусть попробует, может быть, пальмы приживутся, зашумят над кровлей его дома, и он вспомнит и старого Лагедиака и молодого Каду, и тогда, кто знает, не надумает ли тамон вернуться.

В селении и крепости все спали сладостным сном, каким спится в ненастный предрассветный час.

На горе в двухэтажном доме почивал Матвей Иванович Муравьев, главный правитель Российско-Американской торговой компании. В рубленых избах похрапывал работный люд. Спали чиновники, за полночь отвалившиеся от карточных столиков. На крепостных бревенчатых башнях клевали носами продрогшие часовые. Вахтенный матрос корабля "Крейсер" зябко вздрогнул и пробил склянки; привычный звук судового колокола смутно различили сквозь сон корабельные офицеры — Михаил Лазарев, Нахимов Павел, Ефим Путятин, И остров Ситха, сосед материкового берега Северной Америки, гористый остров, поросший сумеречным лесом, тоже спал, кутаясь в туманы. А ветер, сырой и ленивый, плутал в бухточках, среди островков, окруживших Ситху, как цыплята наседку.

Но течение бодрствовало. Течение влекло в глубь обширного залива безмолвный фрегат. Матросы стояли по местам, готовые к отдаче якоря. И все офицеры тоже были наверху. И капитан-лейтенант в "камлайке", той самой, что была на нем в Беринговом проливе, в непромокаемой одежке, сшитой из моржовых и тюленьих кишок.

Усталость после длительного перехода, тишина и туман холодного рассвета, медлительный ход корабля, подвластного течению, — все это объяло экипаж молчанием, в котором было что-то печальное. И даже команда: "Отдать якорь!", обычно бодрая и радостная, прозвучала сдержанно, не так, как всегда.

Часам к семи туман расплылся легкими колыхающимися массами, клочьями, длинными белесыми полосами, и тогда с берега, с пристани, из крепости, с "Крейсера", тогда все в Ново-Архангельске с удивлением заметили пришельца.

Ровно в восемь орудие фрегата салютует "столице Русской Америки", как громко именуют это селение на острове Ситха. Корабельная пушка бьет да бьет, а над бревенчатыми башнями с неистовым граем взлетает воронье, мечется кучно, будто огромная темная тряпка с рваными краями. И начинается необыкновенный день: приход корабля из России всегда праздник.

В муравьевском доме вовсю пылала печь, булькало что-то в медных кастрюлях, в чугунных судках. Повар креол метался по кухне, оделяя подзатыльниками поварят. Запахи ухи и редьки, тушений и солений растекались по дому, достигая комнат верхнего этажа.

В столовой с тяжеловесной мебелью, которую не мог бы своротить и черный ситхинский медведь, матросы расставляли посуду, а денщик с доверенным слугою таскали из погребка вино, водку, ром. Наполняя графины, они прикладывались "по малой", перемигивались с видом знатоков и прищелкивали: денщик — языком, а доверенный слуга — пальцами.

Сам же хозяин, крепкий, широкий в кости, седеющий с висков капитан-лейтенант, старый морской вояка и плаватель, сам Матвей Иванович потирал руки, покрякивал, торопил.

— Смотри, ребята! Не оплошай!

— Сполним, ваше высокобродь, — молодцом отвечал денщик, всем своим видом являя усердие, доведенное до рвения.

Но Матвей Иванович вдруг хмурится.

— Ванька, — гремит он, — уже! Р-ракалия!

— Так вить на радостях, — лепечет денщик.

В обед дом был полон. Чиновники, молодые ученые во фраках затерялись в мундирной публике. Не очень-то ловко чувствуют они себя среди шума, смеха и прибауток, понятных лишь тем, кто учился в Морском корпусе.

Мало-помалу все рассаживаются. Лазарев и Муравьев во главе стола: Михайло Петрович старший в чипе, Муравьев — хозяин. Рядом с Лазаревым, командиром "Крейсера", — Коцебу, командир "Предприятия"; остальные — вперемежку, не разбирая.

И вот уж — застольные команды:

— Анкерки наполнить!

Разлили спиртное.

— По местам стоять!

Подняли рюмки.

— Пошел по ре-ям!

У, обожгла, мать честная, лютая влага…

После нескольких тостов и эдакого деловитого постука ножей и вилок, сопровождающихся столь же деловитыми: "Советую грибков", "Придвинь-ка редечки", — разговор, как всегда бывает в большой компании, раздробился, составились кружки.

— Знаешь ли, Отто Евстафьевич, — говорил Муравьев, — до весны, покамест вот Михайло Петрович здесь, надобности в твоем "Предприятии" нет, и ты бы, пожалуй, мог в тропики податься.

— Гм… В тропики, — заметил Лазарев, холодно взглянув на Коцебу. — Оно, конечно, вам там везенье. Да ведь и подумать надо: вернетесь в Ситху не отдыхать, а службу охранную несть. Как же вы? Разве что к верфи на ремонт ошвартуетесь?

В тоне Лазарева было что-то нехорошее, но Коцебу не вспылил, подумал и ответил спокойно:

— Да-с, до весны… Разумеется, господа, можно было бы и в тропики. Это верно, но и вы, Михайло Петрович, правы: после такого плавания ремонт необходим.

— Отто Евстафьевич, — вмешался Кордюков, — позвольте сказать.

— Знаю, знаю, Тимофей Васильевич, Берингов имеешь в виду?

— Точнс так.

— То-то и дело, вечно эти неувязки путают. — Коцебу помрачнел. — Знай мы еще в Камчатке, что тебе-то, Матвей Иванович, не нужны… знай, говорю, мы об этом в Камчатке, так прямиком бы из Петропавловска и поюли. Вот, господа… — Коцебу руку к груди приложил, — честью заверяю, все открытия в Южном море променял бы на обход Ледяного мыса. Заветная мечта! Еще со времен "Рюрика"…

— Об этом тужить поздно, — усмехнулся Лазарев. — Не желаете ли? — Лазарев налил малаги. — В нынешнем году никак в Берингов нельзя. А в будущем на вас крейсерство. Чужеземных посягателей на здешние промыслы ловить. Вот ежели в двадцать шестом…

— Покорнейше благодарю, — холодно перебил Отто Евстафьевич, — у меня о ту пору все припасы истощатся, а тут, у нашего хозяина, Матвея Ивановича, не больно-то разживешься.

Подали кофий и трубки. Захмелевшие выбирались из-за стола к распахнутым окнам. Кто-то из мичманов, закинув ногу на ногу, тронул гитарные струны, заиграл "Где прежде расцвела" — незатейливую песенку, которую певали и в Кронштадте и в кают-компаниях и которая хороша была тем, что пелась и весело и немножко грустно. А слова, что слова? Пели, и баста. И мичман Паша Нахимов пел, и приятель его здоровяк Путягин, и лейтенант Римский-Корсаков подтягивал, и лейтенант с "Крейсера" Федя Вишневский, а после уж и старшие офицеры присоединились.

Коцебу не любил вот так "расстегиваться", и не по нраву ему песни во хмелю. А нынче… Нынче и вовсе не до песен.

Никем не замеченный, он вышел из дому.

На дворе накрапывал дождь. Коцебу шел, не разбирая дороги, мимо рубленых изб, валунов, елок, лиственниц.

Фрегат в Ситхе не нужен. Весной, когда съедутся окрестные индейцы племени колош, воинственные, вооруженные американскими купцами, тогда иное дело, тогда, может, и понадобятся пушки военного корабля. А теперь… Черт побери, ужели трудно было дать знать в Петропавловск? В апреле ходит почта. Господи, за что такое невезенье?! Был бы уже в зунде Коцебу, а там, глядишь, у мыса Ледяного. На "Рюрике" шторм в тринадцатое число всему помешал, потом министр обманул, теперь неувязка… И за что? За что такое невезенье?..