Волонтер свободы (сборник)

Уже пробили к обеду, денщик скребся в дверь, а капитан все еще сидел в тяжелом раздумье, не в силах решить "вопроса вопросов".

Он так и не решил его. Как не решают многие открыватели. Не только мореплаватели.

Но вечером в кают-компании Отто Евстафьевич сказал, что займется описью южной части островов Навигаторов и посетит цепь Радак.

— Сделаем, господа, посильное. Ну-с, а потом, благословясь, — на крейсерство. И прошу не пенять: ничего занимательного не обещаю.

И фрегат пошел на Самоа.

Лет за шестьдесят до Коцебу французский капитан Луи Бугенвиль любовался там лихой лавировкой множества парусных суденышек. Бугенвиль пометил на картах: "Острова Навигаторов". Не грех было бы прибавить:

"Искусных"…

Островные созвездия южных морей подобны классическим сочинениям древности — комментировать их можно бесконечно. Но если примечания к Вергилию или Горацию — зачастую плод досужего кропанья, то лоции и карты — дело практическое и поэтическое вместе.

Никогда еще не видел Коцебу столь дивных ночей. Луна опровергала обидную репутацию похитительницы чужого света. Яростно-яркая, она доказывала свою полнозвучность, свою подлинность. В прибрежных — чернее сажи скалах колотился бурун, зеленый, синий, пенистый. Небо подернулось тонкой и теплой белесоватостью, и легкими тонкими чудились волны. А луна низвергала широкий мягкий свет надменно и щедро, хоть ведром черпай.

В вереницу дней, когда экипаж был занят не только исправлением огрехов Бугенвиля и Лаперуза, но и открытием островов, доселе неведомых географам, ворвалась однажды гроза со шквалом, и фрегат лёг в дрейф. То была тропическая гроза, неистовая и вдохновенная, как библейские пророки. И богатырские раскаты грома, и дремучий ливень, и пламень летучих молний отозвались в душе мореходов не ужасом, не испугом, а трепетной радостью пред красотой Земли.

После двухнедельного плавания в южной части Самоа седьмого апреля восемьсот двадцать четвертого года фрегат поворотил на север. Капитан хотел прямиком пересечь штилевую полосу и близ экватора, на Маршалловых островах, в цепи Радак отдать якорь. Пусть-ка молодые ученые, астроном Прейс и физик Ленц, понаблюдают за маятником. Правда, начальник морского штаба указал недвусмысленно: "Старайтесь избегать коралльных островов". Но ведь всего два, три дня. Наблюдения, право, стоят того… Очень просто на бумаге: "Избегать". А коли ты уже здесь, в Южном море, и курс можешь проложить и так и эдак?

Штиль, наверное, был в заговоре с петербургским адмиралом. Сонливый лентяй, несносный штиль развалился до девятого градуса южной широты. Зато течение держало сторону Коцебу, и фрегат как-никак, но двадцать — тридцать миль одолевал за день.

Наконец штилевая полоса — вот уж точно: скатертью дорога — ушла за корму, и норд-остовый пассат взбодрил паруса. Слава тебе, господи, выбрались из синей пустыни… А пассат крепчал. А фрегат бежал все шибче. И в последних числах апреля добежал до Маршалловых островов, до тех островков-ожерелий, что видели с "Рюрика" в январе восемьсот семнадцатого года.

Будто сползли с плеч хмурые ревельские годы. Удивительное чувство — встреча с землей, которую ты некогда отыскал. Словно бы встреча с самим собою, каким ты был семь лет назад. И хотя сознаешь перемену, знаешь, что ты уже не тот, явственно ощущаешь это свое прежнее "я".

Вон и лодки появились, туземные лодки с плетеными парусами и рулевыми веслами. Может, среди них та, которую строили на твоих глазах аурские мастера-песельники. Нет, это не остров Аур, это остров Отдня, но мореходы Радака — частые гости соседних селений. А вон и берег. Каду, покинув "Рюрик", долго махал рукой своему другу, "тамону эллип-оа", начальнику большой лодки.

Однако отчего же туземцы не приближаются к фрегату, почему пустились наутек? И эти тревожные огни, сигнальный дым, постник грозной опасности?

— Вишь, боязно, ваше высокородь…

Капитан опустил подзорную трубу.

— Как на бриге-то были, они, ваше высокородь, тоже страшились.

Коцебу кивнул: твоя правда, Прижимов.

— Четверочку ба, ваше высокородь, — продолжал унтер просительным тоном. — Глядишь, Каду… Потом опять же: как оно там, огороды.

— А ты понятливый, братец, — усмехнулся Коцебу. — Вели изготовить четверку.

— Слушаюсь.

— Стой! Погоди… Скажи доктору. И гребцов — самых лучших.

— Слушаюсь, ваше высокородь, — еще радостнее пальнул Прижимов.

Коцебу бросил вдогонку;

— Оружие не брать.

— Слушаю…

Якорь отдали в удобной бухте, спустили шлюпку, пошли на веслах.

На берегу — ни души. И сигнальные дымы сникли.

— Ну, так и есть, — заметил доктор Эшшольц. — Так и есть! Вечный страх европейцев.

— И признай: не без оснований, — ответил Коцебу. — После Таити не удивлюсь, если встретят, как на Пасхе… Вспоминаешь, Иван Фридрихович?

— Не, ваше высокородь, — почтительно встрял Прижимов, сидевший на заспинной доске. Он легонько потянул румпель вправо, и шлюпка стала забирать в обход полого мыса. — Зачем как на Пасхе? Только расчухают, кто да что, враз образуется.

Из-за мыса вывернулась туземная лодка. В лодке были трое. Один, стоя на носу, размахивал пальмовой ветвью, кричал: "Айдара!" — "Друг!"

— Табань, — негромко приказал капитан.

Поднялся, широко расставил ноги и — в рупор:

— Айдара! То-та-бу! Тотабу!

На мгновение те трое в туземных лодках оцепенели. Потом вскочили, грянули:

— Тотабу! Айдара! Тотабу-у-у-у…

Не ошибся старый матрос Петрей Прижимов — "образуется".

Из высокой рощи пандановых и хлебных деревьев высыпала голпа: "Тотабу! Эллип-оа! Тамон Тотабу!" Туземец с седой остроконечной бородкой первым обнял Коцебу… Семь лет назад накрепко сдружились командир брига и быстрый разумом Лагедиак, что учил его местному наречию, пополняя словарик, начатый Каду… И вот обнимались Коцебу-Тотабу и сияющий всеми морщинами Лагедиак, хлопали по спине, трясли за плечи, приговаривая: "Айдара!"

А Прижимов, нагнув голову и растопырив руки, с радостной покорностью подставил шею: на Петрея надевали венки белых цветов, похожих на лилии.

И доктор Эшшольц, придерживая очки, тоже вытянул худую шею. Ему кричали: "Toe-имя!", он растроганно вторил: "Айдара!"

— А-а, — смеялся Прижимов, шевеля черными бровями, — присмолилось, дохтур!

Эшшольц сперва не понял, чего от него хотят туземцы. Шишмарев возьми да и брякни: "Твое имя, доктор!" А туземцы подхватили: "Toe-имя?" Н-да, "присмолилось"…

Коцебу шествовал об руку с Лагедиаком. Эшшольц и Прижимов следом. В толпе островитян затерялись матросы-гребцы. Дивились: ну и ну, ветрели наших, ровно сватов.

Под широким навесом сгрудилась вся деревенька. Теребили Тотабу, расспрашивали. Но, увы, не было под навесом того, кого больше других хотели видеть и Коцебу, и Прижимов, и Эшшольц. Где он? Что с ним?

Лагедиак дергал за рукав с ребячьим нетерпением, и надо было, растолковать ему, куда девался Тимаро-Шишмарев, и куда девался Тамиссо-Шамиссо, и что сталось с эллип-оа, и почему у тамона новая эллипчга, и как зовут эту громадину…

Жареная свинина появилась, приятный сладкий пандовый сок в чашах из гладкой ореховой скорлупы, рыба, отваренная в морской воде. Началось пирование.

И тогда Лагедиак рассказал про Каду.

Нет, нет, не хмурься, Тотабу, с твоим другом не приключилось ничего худого. Он жил здесь, на Отдии, у него была молодая жена, очень красивая, самая красивая на Отдии, дочь вон той женщины, что подает нам сладкую влагу. Он жил в довольстве, не сомневайся. Тотабу. А потом приехали за ним с острова Аур. И его друг Эдок тоже приехал. Они долго-долго упрашивали Каду, и Каду согласился. Они забрали семена и животных, оставленные тобою, тамон. Почему? Нет, не отняли. Мы сами. Ничего не привилось на Отдии. На Ауре привилось. Там много-много растет, много-много кур и коз. А на Отдии все захирело. Только кошки расплодились, убежали в лес, совсем одичали… Каду — хорошо, тамон, очень хорошо.