Бездна (Миф о Юрии Андропове)

— Вот держу на черный день,— сказал он.— Правда, хлопот полно, приходится постоянно обновлять ассортимент, за модой гнаться. Как у нас говорят, хочешь жить — умей вертеться. Вот что, Арик, идемте-ка сюда.

Он увлек меня за один из контейнеров. Здесь стоял маленький круглый стол, два старых продавленных кресла, старый замызганный холодильник «Саратов», примитивная тумбочка, какие я видел в советских больницах у кроватей страждущих.

— Садитесь, Арик. Давайте выпьем по глотку. Не возражаете?

— Не возражаю,— ответил я.

Он извлек из тумбочки два простых стеклянных стакана, из холодильника начатую бутылку «Джонни Волкер».

— Чем-нибудь закусите? — спросил Борис.

— Необязательно,— сказал я.

— А я вот маслинками,— Он поставил на стол тарелку с несколькими маслинами, которые от холода слегка сморщились и ссохлись,— Вилок здесь у меня нет. Придется, уж извините, пальцами. По сто грамм?

— Мне пятьдесят,— Я показал пальцем, до какого уровня в стакане мне налить.

Разливая, Борис сказал:

— Между прочим, говорят, «Джонни Волкер» любимый напиток нашего главного жандарма Юрия Владимировича Андропова.

Я промолчал, подумав: «Это определение шефа КГБ неспроста».

Мы чокнулись.

— У меня к вам, Артур, серьезное предложение. На концерте Роберта Янга я вам не просто так это сказал.— Он выдержал паузу.

— Что «это»? — спросил я.

— Я на самом деле прошу вас организовать мне выезд в Штаты.

— В каком качестве? — спросил я.

— В качестве певца. Гастроли. Ведь я, Арик, неплохой певец, начинал на подмостках московских кабаков, цыганские и псевдоцыганские романсы,— Он пропел великолепным баритоном: «Скатерть белая залита вином…»

— Да зачем вам уезжать от всего этого? — перебил я, обведя комнату рукой.— Ведь, если я вас правильно понял, вы хотите остаться в Штатах?

— Хочу! — прошептал Борис.— Хочу… А это все — золотая клетка… Я цыган! Я хочу воли, свободы!… Она собирается пропихнуть меня в Большой театр, солистом, чтобы окончательно привязать к себе и к этой стране, будь она проклята! И надо скорее, скорее бежать отсюда!…— Лицо моего собеседника потемнело и ожесточилось.

— Почему? — спросил я.

— Почему? — Он пристально смотрел мне в глаза.— Потому что папа в любой момент может сыграть в ящик…

— Папа — это кто? — перебил я.

— Леонид Ильич Брежнев. Кто же еще? — понизил голос Борис.— Удивляюсь, как он еще тянет. Уж я-то его лицезрею вблизи достаточно часто. Мне его жалко, поверьте. Они его держат на стимуляторах. Хрен его знает, как это называется. Но все равно, в любой момент он может отбросить копыта. В любой! И тогда… Фенита ля комедиа.

— То есть? — спросил я.

— То есть, Арик, на второй день после кончины Леонида Ильича Галину возьмут за одно место не больно, но крепко…

— Кто возьмет? — перебил я.

— КГБ, Андропов, еще несколько старцев из Политбюро. Ведь там у них своя грызня за престол. Грызня не на жизнь, а на смерть. Кстати, мою красавицу могут поприжать и до кончины папы. А прижать есть за что. Все это…— он обвел руками комнату,— если честно, скорее принадлежит ей, а не мне. Или опять же: фифти-фифти. В случае подобного развития событий Галина, естественно, отделается легким испугом и большими скорбями. Потому что все, что вы видели в этой квартире, развеется как дым. А меня раздавят, аки муху. Или, по старой терминологии, обратят в лагерную пыль. Вывод, Арик? Вывод единственный: линять! Линять как можно быстрее. Вот я к вам и обращаюсь: помогите! Помогите устроить гастроли в Штатах!

Я молчал.

— Все в этой квартире я вам показал с единственной целью,— продолжал Борис.— Любые деньги! Любые! Вы соглашаетесь, и завтра все, что здесь находится, я превращу в валюту. Потребуется только операция по ее переводу на счета западных банков. План, как это сделать, у меня есть, надежные люди тоже.— Он опять смотрел мне прямо в глаза, и что-то гипнотическое было в его немигающем зеленом взгляде.— Соглашайтесь, Артур, и вы будете обеспечены на всю жизнь. Мы с вами припеваючи заживем где-нибудь на Канарах. Захотите — вызовем туда Викторию. Я вижу: у вас любовь, у вас настоящее…

— Я не смогу вам помочь, Борис,— сказал я.

Его лицо потемнело.

— Вы не отказывайтесь сразу, подумайте. Давайте встретимся через пару дней.

— Нет, Борис,— твердо повторил я.— Извините.

— Вам налить еще? — Казалось, он стал прежним: раскованным и гостеприимным.

— Пожалуй.

Он налил в захватанные граненые стаканы «Джонни Волкер» — мне пятьдесят граммов, себе сто. Мы чокнулись.

— Будем жить! — сказал прежний Борис, веселый, свободный, контактный.— Будем жить дальше!

Мы выпили. Борис жевал маслину, с аппетитом причмокивая, а я думал: «Он уже ко многим обращался с подобной просьбой, раз так прицепился ко мне. И все ему отказали. Потому что от КГБ не уходят. Они достанут любого — и везде».

Борис насторожился:

— Звонят!

Я ничего не слышал.

— Сейчас гость ринется косяком. Идемте! — И пока мы шли по коридору, он говорил: — Сегодня публика особая. Почвенники, русские патриоты, по-старинному — славянофилы. Поэтому и стол — под их вкус. Пусть погурманничают на российских харчах. Да еще…— Он засмеялся.— Это сладкое слово — халява.— Борис обнял меня за плечи.— К вам, Арик, не относится.

В передней уже раздевался респектабельный господин в черном строгом костюме английского покроя и был мне представлен как замминистра, кажется, какого-то строительного министерства.

В дверь опять звонили.

Гость действительно пошел косяком. Возбужденные голоса, смех, приветствия, объятия с поцелуями по русскому обычаю, к чему я никак не могу привыкнуть; запахи дорогих духов.

Все друг друга знали. Борис Буряце, улыбающийся, быстрый, полный доброжелательства, представлял меня гостям, знакомил, в каждом случае находя шутливую или деловую фразу:

— Наш поэт (несмотря на достаточно долгое пребывание в стране, я с трудом запоминаю русские фамилии, а об отчествах и говорить нечего; однако имя поэта помню: Иван). Наш поэт имярек. Певец русской старины и славянской мощи. Вы, Артур, найдете в нем блестящего собеседника на тему российской истории, начиная от Рюриковичей и кончая нашей сумеречной эпохой.

— А эта актриса (такая-то), амплуа травести. Гроза мужчин. Катенька (вроде бы он назвал ее так), на Артура глаз не клади, хотя, понимаю, соблазн велик. Занято. Видишь вон ту красотку у окна, которая беседует с нашим экономистом. Идемте к ним, Арик, представлю. Он специализируется в вопросах военно-промышленного комплекса, советник министра обороны Устинова.

Там были три юные леди, просто красавицы в русском стиле; одну, помню, мне представили как помощника режиссера кинокартины, которая снимается на «Мосфильме» (что-то о славянских племенах во время крещения Руси); однако все они, по туалетам, по манерам, больше смахивали на валютных проституток из ночных баров «Националя» или «Москвы».

Еще помню, был там художник-реалист, певец ратных подвигов российского воинства — бородат, давно не брит, с хмурым взглядом острых серых глаз. Он всучил мне визитку, приглашал в свою мастерскую, надеясь на реализацию его творений. Художник сразу, без церемоний, перешел на «ты»:

— Твои интересы будут учтены. Договоримся.

Я так и не собрался в его мастерскую. А надо бы. Именно так: профессия обязывает.

Был там субъект явно уголовного типа, его хозяин квартиры мне так и не представил: крепок, узколоб, с короткой стрижкой густых светлых волос, в спортивном костюме цвета хаки, без галстука, пуговицы рубашки расстегнуты, и виднеется волосатая грудь, на безымянном пальце большая золотая печатка; потом за столом он не употребил и капли спиртного, только алчно и много ел, так что, как говорят русские, только скулы трещали. Вика прошептала мне на ухо, когда я ее спросил, кто это: «Главный сутенер в центре Москвы и совладелец подпольного публичного дома на проспекте Мира». Двое мужчин мне были представлены по именам и отчествам, но выправкой, надменным видом, энергичным пожатием руки они явно тянули на службистов из Министерства обороны или Генштаба, причем в весьма больших чинах. И вот теперь вспоминаю: еще один господин тоже был в высоком ранге. Да его так и представил мне Борис Буряце: