Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Если вначале движения Василька были неторопливы, нарочито величавы, то затем он заспешил: не ждал, пока очередной крестьянин, откланявшись, сядет за стол, но сразу посылал хлеб другому пирующему. Рука его устала – соль, казалось, не только скопилась под ногтями, но даже проникла каким-то образом под сорочку и свербила под мышками.

Наконец самый захудалый крестьянин, сидевший внизу стола, откланялся. Поп сотворил молитву, миром восславили Христа, застучали по столу опорожненные чаши – пированье началось.

То ли крестьян смущало присутствие Василька, то ли пугал строгий поп, но братчина потекла невесело. Крестьяне сидели, как послушные и напуганные чада, ели медленно и молча, настороженно поглядывая во главу стола.

Поп, обглодав куру и выпив чашу пива, вышел из придела. «Служка волостеля из Москвы пришел», – объяснил он Васильку причину своего ухода. Василько, хотя и сделал вид, что опечалился, был доволен. Его тяготило присутствие Варфоломея. «От такого попа ни взору отрада, ни душе успокоение, – размышлял он, глядя на согнутую спину семенившего к двери попа. – А есть же на русской земле попы пригожие, сердобольные и разумные. Епископ владимирский Митрофан каков! И собой леп, и умен, и незлобив».

Стоило Варфоломею покинуть придел, как крестьяне стали оживать, вволю есть, много пить, вести шумные беседы, учинять смех, а иной раз и срамословие.

Василька же не столько занимали яства, сколько сами пировавшие. Его удивлял их резкий переход от настороженной скованности к почти безудержному веселию. Он поймал себя на мысли, что впервые видит этих людей не просящими и кающимися, не за тяжкими работами, и находил в их поведении много схожего с поведением знати.

Василька занимал старик, которого ударил Карп. Понеси он сам такое бесчестие – немедленно поквитался бы с обидчиком или покинул братчину. А старик знай себе трескает, низко склонившись над столом; ест быстро, неряшливо, ловко подхватывая ладонью выпадавшие из впалого рта крошки; изредка он поднимал лицо и, не переставая жевать, осуждающе смотрел на пирующих. Было заметно, что он быстро насытился и глотательные движения даются ему с трудом, но жадные и беспокойные глаза показывали, что он еще до братчины твердо решил съесть и выпить столько, сколько душа примет, и даже поболе того. Василько знал бояр великого князя, которые на пирах ели так же жадно и много, да вдобавок норовили унести домой золоченые ложки.

Павша о чем-то беседовал с соседом, которого звали Копыто. Давным-давно крестьянина ушибла лошадь и сломала, искривила нос, обезобразив лицо. Павша говорил беспрерывно, и в запале то и дело трогал собеседника за руку. Как не похож был этот улыбающийся краснобай на придавленного заботами и забитого Аглаей холопа.

Васильку захотелось узнать, о чем так увлеченно рассказывает придверник. Но из-за шума братчины не расслышал голоса Павши. «Копыто – собинный друг старосты Дрона, а староста себе на уме. Наговорит сейчас Павша обо мне нелестных слов, дойдут они до ушей Дрона, который, как знать, может донести их Воробью», – насторожился Василько и, подозвав чернеца, велел ему от себя поднести Павше пивца в глубокой и широкой братине. «От такой братины Павша враз потеряет охоту молоть языком», – злорадствовал про себя Василько.

Чернец наполнил пивом братину, поднес ее Павше и обозрел пировавших с таким видом, который внушал бы им, что необходимо всем замолчать и прислушаться. Дождавшись, когда шумное многоголосье сошло на нет, чернец строго посмотрел на привставшего Павшу и сказал, придавая голосу значимость:

– Жалует тебя господин хмельным пивом!

Павша был настолько поражен и напуган нечаянной милостью, что побелел, потом покраснел, и его лицо приняло глуповатое недоуменное выражение.

– Выйди из-за стола, – негромко подсказал чернец.

Павша поспешно, как бы извиняясь за неловкость, покинул стол и остановился напротив чернеца.

– Пей! – потребовал чернец, пряча в густую бороду улыбку.

Павша взял подрагивающими руками братину, поднес ее к губам и стал тянуть пивцо под завистливые взгляды крестьян. Пиво вскоре потеряло для него вкус, плотным комом встало в горле, вызвав пресыщение и удушье. Он хотел немного передохнуть и отнял братину ото рта, но чернец шепнул:

– Пей до дна.

Павша, искривившись, вновь приложился к братине. Последние глотки давались ему с таким заметным усилием, что он услышал, как кто-то с сожалением сказал: «Не допьет!» Но Павша все же допил пиво, довольно вытер усы и вопрошающе посмотрел на чернеца.

– Кланяйся! – зашипел на него чернец, сделав притворно-сердитое лицо.

Павша стал кланяться господину, чернецу, крестьянам, благодарил заплетающимся языком за великую честь. Откланявшись, он нетвердой походкой вернулся на свое место и, ощущая, как хмельная муть приливает в голову, подпер лицо рукой и тупо уставился на середь стола.

– Мы такого господина давно ждали! – завопил над ухом Василька староста Дрон. Василько даже слегка содрогнулся от такого рыка. Он все потешался над захмелевшим Павшей и мысленно похваливал себя за то, что и сам повеселился, и крестьян позабавил, и Павшу напоил.

Дрон высился над ним: стоял, чуть покачиваясь, держа в приподнятой руке полную чашу, и слащаво улыбался крупными засаленными губами.

– Эх, господин, надежа наша! Будь здрав и грозно держи правду на нашей земле, лихих людей наказуй, а мы тебе – верная подмога! – крикнул Дрон; он шумно вздохнул, и его без того могучая грудь сделалась больше и прогнулась колесом. – А ну, христиане, пей за здравие господина! – рыкнул староста напоследок.

Крестьяне поднялись с мест и стали метать Васильку добрые слова. Василько тяжело встал, снял шапку и, взяв из рук Дрона чашу, разом осушил ее, поднял и перевернул над головой, показывая этим, что чаша выпита до дна, поклонился и сел.

Наступило время полупирья. В придел вошли Пургас и Янка. Они принесли пироги. Янка вместе с чернецом стала разносить их по блюдам. Чернец держал поднос, на котором лежали горой, будто каменья на свеженасыпанном кургане, еще теплые, испускавшие едва приметный парок пироги. Янка, кладя пироги на блюда своими тонкими, точеными пальчиками, с улыбкой предлагала не побрезговать и попотчеваться печеным.

Янка чувствовала, что пирующие любуются ею. Ей нравилось быть на виду и хотелось, чтобы ее красу и молодость видели да ценили. Янке стало постепенно казаться, что она овладевает умами пирующих и затмила собой не только Пургаса, но даже Василька. Осознание собственного величия было так ей приятно, что она не задумывалась о том, как ничтожно мало времени отпущено ей, чтобы властвовать над людьми.

Одно ее смущало: присутствие на братчине тестя и Нечая. Когда она впервые увидела их, то одновременно душу ее помрачили волнение, злость и сокровенные воспоминания. Захотелось, чтобы тесть и Нечай позавидовали ей. «Вы думали сделать мне худо, так посмотрите, как сытно и спокойно мне здесь живется, как все любуются мной», – говорил ее насмешливый с лукавинкой взгляд.

Когда Янка угощала бывших сродственников пирогами, тесть, будто угадав ее мысли, недовольно отвернулся, а Нечай, ухватив ее за руку, молвил, почти касаясь сальными губами ее лица:

– Смотрю, округлилась ты и побелела. А Заяц не поехал, все на лавке лежит. Вот дуралей! Ты бы меня не забывала.

Янка неестественно громко рассмеялась, отбросила руку Нечая и пошла за чернецом, нарочито выпрямив спину и подняв высоко голову.

Еще смущало Янку присутствие Василька. Она не понимала его: то скоротечное признание, то зверские побои, то, когда она призадумалась над его обещанием и уже тешила себя надеждой, презрительное высокомерие.

«Что же с ним случилось во время поездки в Москву?» – спрашивала она себя и терялась в догадках. Но постепенно уверилась, что Василько не так равнодушен к ней, как хочет показать.

На братчине Янка несколько раз с вызовом посмотрела на него, игриво призывая решиться на то, что мысленно ждала и уже тяготилась его отсутствием. Отойдя от Нечая, Янка хотела еще раз взглянуть на Василька, но тут подошедший Пургас загородил господина. Он принялся расспрашивать, что делается в избе дьячка, в которой пировали женки, не перепились ли они, не вцепились ли между собой, старые обиды деля, не поносит ли его за глаза Аглая.