Unknown

Тогда, в самом конце октября, удивляя многих, король вдруг дал милостивое разрешение «бесценной Деве» принять участие в военной кампании на границах Бургундии. Дева обрадовалась хоть какому-то делу, начала собирать своих прежних военачальников, но не тут-то было! Король позволил воевать только ей. Всем же её сторонникам предписано было оставаться при дворе, или при своих гарнизонах «в резерве», а командовать обновлённым французским войском направили господина д'Альбре – большого друга, родственника и единомышленника господина де Ла Тремуя. На вопрос Жанны, почему нельзя вернуть из Анжера прежнего командующего, король с притворным сожалением ответил: «Наш Алансон так устал ото всего. Надо дать ему время отдохнуть… одуматься. Было всё-таки очень неосмотрительно вести Божью посланницу на Париж вопреки воле Господней». А потом, глядя в расстроенное лицо девушки, любезно добавил: «Зато наш новый командующий вполне себе уяснил, что воля короля – это как раз то, чего и хочет Господь».

И теперь, в канун Рождества, Шарль имел все основания полагать, что сделал весьма ловкий политический ход.

Да, несмотря на поражение под Парижем, осень 1429 года принесла немало утешительных сведений. Взбудораженные победами французского воинства города и крепости, павшие в своё время под натиском англичан, восставали, поднимали бунт за бунтом, разоружали оккупационные гарнизоны и жестоко расправлялись с теми, кто запятнал себя службой англо-бургундскому союзу. В деревнях не отставали крестьяне. То и дело сообщалось о нападениях на англо-бургундские продовольственные обозы и на мелкие отряды, дрейфующие по оккупированным территориям в поисках наживы. Особенно яростным сопротивление стало в Нормандии и Пикардии, где Бедфорд буквально увязал в ворохе проблем. Одной рукой он давил вздымающиеся то там, то сям бунты, другой пытался собрать свежую армию, которую следовало выставить против французов, и не хватало ещё пары рук, чтобы одну из них, собранную в кулак, сунуть под нос своему же парламенту, а другой, такой же, погрозить Филиппу Бургундскому.

С точки зрения английского регента, этот прохвост герцог, выпросивший, фактически шантажом, наместничество во Франции, теперь, когда всё стало так шатко и ненадёжно, занял вдруг позицию стороннего наблюдателя. Бэдфорд отправил ему довольно резкое письмо, в котором напоминал о союзническом долге, а в ответ получил пустую отписку – дескать, ничего пока не надо предпринимать. Улаживайте, мол, дела в Нормандии, а во Франции всё само собой сложится, как надо.

Это письмо, а точнее, его список, также оказался и в руках французского короля, и самодовольный тон герцога, которым была проникнута каждая строка, оставил в душе Шарля неприятный осадок. Филипп мог бы более решительно отписать англичанину, что подумывает о заключении нового союза – союза с Францией, для Бургундии более пристойного. Особенно после того, как сам Шарль, на все лады каялся и казнился, и заверял все европейские дворы, то в полной непричастности к убийству Жана Бургундского, то в причастности частичной, вызванной его молодостью и неопытностью, и выражал готовность раскрыть объятия дорогому бургундскому кузену.

Взбешённый Бэдфорд прекрасно понял всю подноготную этих заверений и тут же принялся расшаркиваться с шотландцами, много лет последовательно и верно соблюдавшими союзный договор с «дофинистами». Вероятно, желал при развале одного союза тут же развалить и другой. Но с этой стороны Шарль подвоха не ждал. Чтобы уговорить шотландцев забыть прошлые обиды, понадобится не один год. У этих крестьян, не умеющих носить штаны, зато отменно стреляющих из луков, слишком раздутые и закостенелые представления о собственном достоинстве, из-за чего быть им в вечном подчинении у других – у тех, кто своё достоинство умеет обернуть себе же на пользу. Таких, к примеру, как Филипп. Этого надо лишь подтолкнуть, чтобы достоинство оскорблённого тут же сменилось достоинством великодушного. Он политик. Для него понятия «прошлые обиды» не существует, и то самое пресловутое достоинство напрямую зависит от того, насколько ловко устроены дела. Но сейчас толкать его надо не дрожащей дланью «Вьеннского дофина», который «без причины назвался королём», как называл его во всех письмах Бэдфорд, а рукой, тоже способной собраться в кулак.

Вот поэтому присутствие Жанны в войске, посланном к границам Бургундии, было особенно кстати, учитывая то, что страх перед ней у противника ещё не выветрился. «Если она снова начнёт побеждать, – размышлял Шарль, – Филиппу придётся идти на открытый союз со мной. Это будет компромисс, а нет ничего губительнее для такой натуры, чем вынужденное следование компромиссам. И, что самое смешное, в этом случае он не сможет даже пригрозить разоблачением Жанны, как самозванки, потому что слова побеждённых – это всего лишь слова побеждённых. Разве слушала Европа, когда англичане кричали всем, что она ведьма?..

Если же наша Дева снова, как всегда, полезет на рожон и в этот раз оплошает, тоже будет неплохо! Все лишний раз убедятся, что моя осторожность… моя КОРОЛЕВСКАЯ осторожность – это не пустая прихоть, а тонкий политический расчёт… Или нет! Пускай, всё-таки, это будет Божья воля».

Шарль уже привык к мысли, что Господь на его стороне, и убедился, что мысль эта эффективнее прочих.

* * *

Было решено осадить крепость Ла-Шарите на Луаре, и послушный д'Альбре двинулся в поход незамедлительно. Жанна, ещё питавшая надежды на то, что в благом деле освобождения Франции все единомышленники, поехала с ним. Теперь на военные советы её приглашали весьма почтительно, но слова не давали. Если же она сама начинала что-то горячо предлагать, выслушивали невнимательно с явным нетерпением, давая понять, что её вмешательство лишь помеха в обсуждении собственных планов.

Однако, сторонники Жанны нашлись и в этом войске. С их помощью удалось уговорить д'Альбре начать осаду крепости Сен-Пьер-ле-Мутье, к которой французы подошли 4 ноября. Ходили, правда, слухи, что, дав согласие на штурм, д'Альбре грязно выругался и в узком кругу своих приближенных сказал: «Если эту чёртову девку сегодня подстрелят, я лично выпью за меткость бургундского стрелка». Но крепость, тем не менее, осадили и штурмовали.

Поначалу безуспешно. Крепкие стены, многочисленный, яростно сопротивляющийся гарнизон и активная помощь населения Сен-Пьер заставили французов отступить после первой атаки. Возле городских рвов задержалась только жалкая кучка солдат, среди которых д'Олон, легко раненный во время штурма, разглядел и Жанну. Совершенно вымотанная, расстроенная, она стянула с головы шлем и на все уговоры отступить отвечала упрямым отказом.

Оруженосец похолодел. За все прошедшие бои, д'Олон привык целиком отдаваться сражению, потому что знал – Жанну окружают неусыпной заботой высокородные господа – де Ре, Ла Ир, Алансон, или их рыцари. Но сейчас вокруг девушки он увидел так мало людей! И этот снятый шлем!.. Как только со стен Сен-Пьер рассмотрят, что это именно Жанна, её изрешетят стрелами – лучшей мишени не придумать! Какой-то рыцарь из оставшихся пытался её загородить. Но его доспехи, повреждённые, помятые и кое-как заклёпанные обозным кузнецом, были слабой защитой даже для него самого. Куда им до брони герцогов и баронов! От одной, ну, даже от двух стрел ещё уберегут, да и то, не рыцаря, а Жанну, которую он закрывает, а потом что?!

Соскочив с коня оруженосец подбежал к оставшемуся отряду.

– Жанна! Почему ты одна?! Уходи сейчас же, здесь нельзя!.. Если увидят со стен?!!! Где солдаты?! Кто дал приказ тебя оставить?!

Жанна, глядя в какую-то, видимую только ей, точку на земле нервно дёрнула головой. Губы её побелели, когда она, почти по слогам, медленно выговорила:

– Я не одна. Со мной пятьдесят тысяч моих солдат. Мы уйдём отсюда только туда.

Она махнула рукой в сторону городских ворот.

– Всё время это повторяет, – растеряно сказал д'Олону рыцарь в помятых доспехах. – Может, у неё видения?