Страстотерпцы

   — Я очень хочу, чтобы годы моего правления были мирными, — сказал хан.

«А ещё говорят, что Адиль-Гирей не царского рода, из мужиковатых Гиреев», — подумал про себя Шереметев. Хан ему очень нравился.

Вслух сказал:

   — С великой охотой отпишу в Москву о добрых намерениях вашего величества.

   — Благородная кровь являет себя благородными поступками, — сказал хан.

   — Беглец Мухаммед оставил по себе недобрую славу, — возразил визирь.

   — Поверит ли московский царь добрым устремлениям вашего величества?

   — Одни ханы совершали злое, другие доброе, — улыбнулся Адиль-Гирей. — Я согласен с поэтом, который сказал: «Клянусь, мы дети нынешнего дня! Зачем же гнать мне в прошлое коня? Гордиться надо делом рук своих — не тем, что кто-то сделал до меня».

Ислам-ага перевёл стихи, и Шереметев поклонился хану.

   — Я молил Бога, чтобы послал встречу с тобой, великий хан. Отныне моё сердце наполнилось надеждами, я снова желаю жить.

После ханского посещения Василия Борисовича освободили из тюрьмы. Теперь он жил в доме, стоявшем на краю пропасти, обнесённом высоким каменным дувалом, но дверь в дувале была не заперта. Пленник получил возможность выходить в город.

6

Алексей Михайлович ждал ближайших людей для сонета о деле уж такой сокровенной тайности, что и самому бы о том не знать. Первым пожаловал боярин князь Юрий Алексеевич Долгорукий. Алексей Михайлович обрадовался. Давно уж собирался поговорить с князем не при людях. Самый грозный, а с недавних пор первый воевода вот уже полгода был безутешен, похоронил супругу Елену Васильевну, дочь знаменитого в былые времена боярина Василия Петровича Морозова.

   — Ты что же это у меня! — сказал Алексей Михайлович суровым голосом, но глазами жалел, ласкал, страдал. — Совсем монахом живёшь. Я Марии Ильиничне наказал жену тебе найти.

   — Какая мне жена, старику! Великий ты свет наш, отец родной. Твоему слуге шестьдесят шесть стукнуло.

   — Твоих лет не видно. Ни в голове, ни в бороде ни единой серебринки!

   — Седин Бог не даёт... О новой жене, великий государь, грех думать: полгода всего вдовствую.

   — Мы люди мирские. Лучше согрешить один раз, чем блудить втайне от всех, да не от Бога.

   — О женщинах, великий государь, не думаю. Возвысил, ты меня, недостойного. Моя жена — войско.

Разговор прервался, пришли званные на совет Дементий Башмаков, Фёдор Ртищев, Родион Стрешнев, Богдан Хитрово, из духовенства митрополит Павел, архиепископ Иларион и протопоп Благовещенского собора отец Андрей

Постников. На него, нежданного, чуть косились, догадываясь, что это будущий духовник царя.

   — Святейшие патриархи кир Паисий и кир Макарий совершили ради нас благое дело, — начал Алексей Михайлович, морщась и покряхтывая: о неприятном приходилось говорить. — Патриархи исследовали дело много мучившего нас Никона и сняли с моих плеч великую гору. Но увы! Происками недругов оба святейших патриарха лишены своих кафедр. Никон и его тайные доброхоты вопрошают, злорадствуя: много ли правды в судиях, если низвергавшие сами низвергнуты за ту же самую вину — оставили свою паству без духовного попечения. Выходит, Никон был прав, уличая Паисия и Макария в самозванстве. Как это ни тяжко признать, но патриарха судили не патриархи.

   — Кир Паисий и кир Макарий не ведали, что они смещены со своих кафедр, — сказал Иларион.

   — Бог ведал, — возразил государь. — Скажите, как я должен поступить? Признать собор ложным и вернуть Никона?

   — Ну уж нет! — возмутился князь Долгорукий.

   — Вот и я, грешный, так же себе кричу: ну уж нет! — Алексей Михайлович встал со своего места, перекрестился на икону Спаса. — Господи, вразуми!

Богдан Матвеевич Хитрово ёрзал на скамье всё громче и громче, однако не высовывался.

   — Фёдор Михайлович, что присоветуешь?

Ртищев поднялся, поклонился:

   — Надо спросить о правомочности собора константинопольского патриарха и самых почитаемых учёных богословов.

   — Письмо туда, письмо сюда. Это ведь опять годы уйдут!

   — Великий государь! — не вытерпел Хитрово.

Все повернулись к Богдану Матвеевичу. Подняв брови, он совсем прикрыл глаза, и не хитрость была в его лице, а вялое, скучное равнодушие.

   — Тут делать нечего, великий государь. Надо мошной тряхнуть. Послать расторопных людей к турецкому султану, к визирю, к другим великим людям: пусть вернут кафедры Паисию да Макарию.

Алексей Михайлович положил щёку на ладонь, смотрел на Богдана Матвеевича, вздыхал:

   — Другого и впрямь не придумаешь.

   — Константинопольского патриарха тоже нельзя обойти, — сказал митрополит Павел. — Парфений — человек новый, о Никоне мало что знает.

   — Не поднять бы шума! — сказал Хитрово. — Грамоты надо написать о каких-нибудь других делах, а про патриархов сказать между прочим. Лучше всего удивиться: мол, неведомо кто поставил новых патриархов, а старые живы-здоровы, пришли в Москву за милостыней, обратно хотят. Пусть великий султан водрузил бы их святейшества на прежние престолы.

Мысль Хитрово Алексею Михайловичу понравилась.

   — Что скажешь? — спросил он Дементия Башмакова, когда остались одни.

   — Не торопился бы ты, великий государь, гонцов посылать. Обожди Ордин-Нащокина. Он ловчее дело устроит.

7

Никон уже три недели жил в погорелой келейке, а соборное осуждение всё ещё не было утверждено подписями членов собора.

Заседание состоялось в день отдания праздника Богоявления 14 января 1667 года.

Настроение у архиереев, кончивших победой долгое борение с российским церковным голиафом, было блаженно расслабленное. Митрополит Павел потихоньку рассказывал архиепископу Илариону о дивных козах, из пуха которых ему вяжут на зиму чулки.

— Уж такая ногам ласка! Никакого меха не надо. Тепло — живое!

Откуда привезли коз, Павел не знал, а может, сказать не хотел, но пуху обещал дать хоть целый мешок.

Документ о низвержении Никона был составлен митрополитом газским Паисием Лигаридом. Сам Лигарид и зачитывал его на соборе.

Слова не проронив на суде, он опять был среди первых, советник патриархов и великого государя.

Что читал Лигарид, на соборе мало кто понимал. Латынью писал свои мудреные сочинения митрополит газский, липовый митрополит. Давно оставив епархию, давно замещённый другим пастырем, он был повинен в том же грехе, за который пострадал Никон.

Наконец толмач начал переводить витиеватые изыски заезжего богослова. Пошли многие ссылки на Евангелие, на сочинения великих святителей, на письма восточных патриархов. И вдруг как стрела просвистела: «Царь есть глава и верх всем членам... Царь есть господь всех подданных своих, ожидающих от него дарований и добротворений... Един государь владычествует всеми вещами богоугодными, патриарх же послушлив ему как пребывающему в бо́льшем достоинстве и наместнику Божию».

   — Православный царь наместник Бога?! Уж не с папой ли римским ты его спутал? — прервал толмача Павел Крутицкий.

   — Да так ли переведено? — усомнился Иларион Рязанский.

   — Ваши высокопреосвященства! — обиделся толмач. — Переводчик, искажающий слово вселенского документа, достоин казни. Если угодно, я изложу сказанное митрополитом газским иначе, но не допуская порчи смысла: «Всеми богоугодными делами владычествовать подобает одному государю, патриарх же должен быть ему послушен...»

Иларион встал:

   — Мы избавились от Никона, от беды и великого греха! И вот над нами новая чёрная туча! Почему нет великого государя на заседании? За какие грехи вы, греки, собираетесь обратить в рабство нашу Церковь?

   — Сами рабы, и на других неймётся надеть ошейник! — гневно закричал на патриархов Павел Крутицкий. — Избави меня Бог от такого собора!

Пошёл прочь из Крестовой палаты, Иларион последовал за ним. Поднялись и стали уходить архиепископы, архимандриты.