Страстотерпцы

В статье о запорожских казаках записали: должны быть послушными обоим государям. Выходить в Чёрное море, нападать на турок запорожцам строго воспрещалось.

На восточной стороне Днепра, отошедшей к Москве, и в Смоленском воеводстве шляхта, мещане, татары и жиды получили право продать свои имения и уйти к королю.

Россия обязывалась не выводить людей из Правобережной Украины в глубь России, новых крепостей не строить. Оба государя соглашались писаться короткими титулами. Король Речи Посполитой — польским, шведским, литовским, русским, белорусским и иных. Самодержец российский — великим государем-царём и великим князем и прочих. Выходило, что Алексей Михайлович лишался титулов литовского, киевского, Волынского, подольского.

Подписали послы и комиссары статьи о передаче прежним владельцам захваченных бумаг, пушек, церковных вещей, стало быть, возврату подлежали части Животворящего Древа, захваченные русскими войсками в Люблине, и мощи святого Калистрата — в Смоленске.

Перемирие заключалось на тринадцать с половиной лет, до июня 1680 года.

Афанасий Лаврентьевич смотрел на подписи, на печати, на грамоту, и не было в его сердце радости, душа не волновалась. Одеревенел. Окаменел.

Столько сил ушло на этот столбец с письменами и росчерками.

Тихонечко ныли виски.

Уезжая из Андрусова, Афанасий Лаврентьевич подарил девочке Ирине перстень. На счастье.

5

Послы и комиссары, строя гнездо мирной жизни, выстлали всего-то донце, а разорители гнезд уже шарили по земле в поисках палок и камней.

В Бахчисарай от гетмана Петра Дорошенко приехали полковник брацлавский Михайло Зеленский да родовитый казак Данила Лесницкий. Задача у посланников была удивительная: убедить хана Адиль-Гирея искать дружбы с московским царём. Не ради крепкой работящей жизни, но ради войны.

Дорошенко возмечтал изничтожить Речь Посполитую русской, казацкой да татарской силой.

Хан Адиль-Гирей был в ту зиму знаменит и славен в Крыму. Огромная добыча, огромный полон обогатили татарские семейства. Полегчала жизнь и у грустного пленника Чуфут-Кале, у боярина Василия Борисовича Шереметева. Избавили, наконец, от колоды на ногах, от цепей. Еду давали не тюремную, как собаке, — человеческую. Смачные караимские чебуреки стали обычной ежедневной пищей, кормили пловом, хлеба давали вволю, бузы вволю, катык приносили, сыр, масло.

Однажды тюремный смотритель вместе с чебуреками подал письмо от полковника Зеленского.

«Рады бы были... вашу милость навестить и поклон нижайший отдать, — писал хитроумный посол хитроумного Дорошенко, — но нам запрещено, для чего письменно вашу милость посещаем. Потом желаем, чтобы... на Руси могли вашу милость видеть, даст Бог вскоре. Когда уж с ляхами вновь в неприязни пребываем, тогда Господь в соединение христиан сведёт...»

Василий Борисович недолго размышлял, сказал ожидающему ответа тюремщику:

   — У меня ни чернил, ни бумаги. Передай: я хотел бы говорить о войне и о мире с его величеством ханом, да Бог не даёт рога бодучей козе. Не в палатах ныне живу, в каменной теснине.

Шереметев понимал: казаки не прочь сыграть картой, на которой нарисован не король, а он, несчастный пленник. Возможно, в козырях сию карту держат. Но Юрко Хмельницкий с Цецорой научили воеводу уму-разуму: «запорожский казак» и «предатель» были для него одним и тем же словом.

Тюремный служка принёс кувшин воды и небольшую корзину с красными ягодами.

   — Кизил? — спросил Шереметев.

   — Кизил, кизил! — закивал головой тюремщик. — Ешь — болеть не будешь.

Шереметев взял горсть. Ягоды были тёмные от спелости, слегка подсушенные. Года два назад, когда воевода расхворался, его отпаивали отварами из кизила.

   — Я раньше в степи жил, в Гезлёве, — сказал тюремщик, — там и кизила не нужно. Там ветер все болезни из человека выдувает. Мой дед рассказывал: в старые времена в Гезлёве люди хворей не ведали. Да в один из дней, когда копали ров для крепости, нашли в земле бронзовый кувшин. Из того кувшина пролилось три воды: жёлтая, красная и зелёная с чернотой. От жёлтой воды люди начали болеть лихорадкой, от красной — чумой, а из зелёной народились чёрные с зелёными головами мухи. Их теперь на базарах видимо-невидимо.

   — Я слышал, ваш брат мусульманин Кораном лечится, — сказал Шереметев.

Тюремщик по-русски хорошо умел говорить: три года жил в Белгороде, в плену. Русские люди его не обижали.

   — Верно, — ответил тюремщик. — Коран защищает правоверного от всех болезней, от всех напастей, кроме смерти. Если благородную Фатиху написать мускусом на тарелке, смыть дождевой водой, а в эту воду добавить сурьмы, желчи чёрной курицы и желчи белого петуха, подвести смесью глаза, то увидишь одухотворённых людей.

   — Кого? — не понял Шереметев.

   — Ангелов. А если смыть надпись розовой водой, получишь лекарство для исцеления ушных болезней... Прочитай суру «Сад» тридцать восемь раз, и ни одно вредоносное животное не посмеет напасть на тебя. Много, много чудесного проистекает от Корана. Произнёсший суру «Подаяние» сорок один раз может увидеть во сне пророка Мухаммеда. Суру «Пески» надо читать сорок шесть раз — спасёшься от джиннов... — Тюремщик призадумался, вспоминая. — Чтобы прекратить раздоры в семье, нужно четыре раза прочитать суру «Женщины», а чтобы сбылось любое из твоих желаний, «Бисмиллу» читают семь дней по семьсот восемьдесят шесть раз.

   — Ого! — улыбнулся Шереметев. — А как избавиться от тюрьмы?

   — Нужно суру «Добыча* читать семь раз в день.

   — Господи! Почему я не мусульманин?! А есть ли сура, помогающая получить скорую милость царя?

   — Не знаю. Если хочешь открыть двери добра, читают семьдесят раз на дню суру «Милостивый».

   — Выучил бы я Коран, да Евангелие никак в голове не помещается... Читаю, читаю, а оно всё как новое.

Не пришлось Шереметеву проверить силу Корана. Хан Адиль-Гирей пришёл в тюрьму без заступничества пророка Мухаммеда.

Однажды рано поутру боярина отвели в баню. За шесть лет это была первая баня. Иногда ему приносили горячей воды, но то было не мытье, а отмачивание грязи.

После купания банщики натёрли грозного уруса розовым маслом, вернули в темницу благоуханным. Темница, однако, тоже преобразилась. На полу лежал ковёр, дымились две курильницы.

Адиль-Гирей приехал с сыном Сефирь-гази — с визирем Исламом-агой, знавшим русский язык. Хан был высок ростом, крут плечами. Высокомерность лица скрадывали ямочки на щеках. Вошёл, улыбнулся, и Шереметев — опытный в дворцовых делах человек — почувствовал к хакану двух морей и двух материков доверчивое расположение.

   — Я готов отпустить тебя с миром хоть сегодня, — сказал хан, садясь на ковёр по-татарски. — Но теперь ты мне нужен, боярин. Хочу мира и дружбы с твоим великим государем. Порадей, и я дарую тебе свободу.

Спрашивал о Москве, о жизни московского царя, полюбопытствовал, кто среди бояр самый сильный человек.

   — Сильнее Никиты Ивановича Одоевского никого нет, — ответил Шереметев. — Доходят, правда, слухи, будто ныне взошла звезда человека неродовитого, посольского. Ордин-Нащокин его зовут.

   — Я слышал, будто визирь Ордин-Нащокин сторонится казаков. Так ли это? — осторожно спросил Адиль-Гирей.

   — Костьми ляжет, а войны с польским королём не допустит, — сказал Василий Борисович прямо.

   — Вот я и говорю моему визирю, — хан укоризненно глянул на Ислам-агу, — нам надо на самых скорых лошадях ехать в Москву за миром и дружбой.

   — Воистину мудрое и воистину царское решение, — похвалил хана Шереметев. — Поляки будут подбивать царя воевать с Портой {47}.

   — Как жалко, что мы с московским царём люди разных верований, — Адиль-Гирей поцокал языком. — Самая крепкая дружба, когда берёшь в жёны дочь великого царя.

   — Наш государь в родстве с князьями Черкасскими. Его прадед Иван Грозный был женат на кабардинской царевне [49]. Царевна крестилась и стала русской царицей.