Гай Юлий Цезарь

Так оно и случилось. Лабиен прекратил своё наступление на противоположном холме. Оглянувшись, он увидел хаос в нашем лагере, разгромленный обоз и тучи врагов, окруживших два наших легиона. Правильно рассудив, что я нахожусь в бою именно там, он, ни секунды не медля, отправил назад десятый легион, объяснив им предварительно, что им достанется слава спасителей своего главнокомандующего. Десятый поспешил пересечь поток, забраться на холм и ударить в тыл нервиям, и в это же самое время вдали показались два легиона рекрутов под командованием моего племянника Педия, которые шли следом за обозом. В то же мгновение всё изменилось. Толпа обозников, впавших было в панику, тоже вступила в бой. Кавалерия, или, по крайней мере, те, кто ускакал не слишком далеко, принялись бороздить поле сражения, рубя и расстраивая небольшие отряды противника и проявляя всю ту храбрость, которая начисто отсутствовала у них на первой стадии сражения. И легионеры, которые вышли из строя из-за своих ран, теперь поднимались кто на одно колено, кто опираясь на щит, и снова сражались. Однако нервии, несмотря на безнадёжность своего положения, продолжали бой даже тогда, когда на горе трупов их товарищей удерживалась лишь небольшая кучка оставшихся в живых. Но и с этой ужасной возвышенности они продолжали бросать в нас копья. Я не видел никого из них, кто покинул бы поле битвы, и кровопролитие продолжалось до самой ночи.

На следующий день те немногие из нервиев, кто остался в живых, сдались в плен. Как мне доложили, из шестисот их командиров осталось только трое, а из шестидесяти тысяч воинов едва ли набралось пятьсот. Я позаботился о защите тех жалких остатков этой отважной армии и зависящих от неё стариков, женщин и детей от враждебных выпадов соседних племён. Я при этом рассчитывал, что моё благородство будет правильно расценено и наша сокрушительная победа приведёт к тому, что другие племена предпочтут оставаться нашими друзьями, а не врагами.

Моя сдержанность в отношении нервиев вызвала недовольство среди военачальников моего штаба: они, естественно, надеялись получить большие доходы от этой кампании. Но до конца этого сезона я успел компенсировать их «потери». Союзники нервиев — племя адуатуков сначала покорилось, а потом предательски напало на нас. Тут уж у меня не было никаких оснований проявлять милосердие. Все они были проданы в рабство. Пятьдесят три тысячи человек.

К концу осени я получил сообщение о том, что молодой Публий Красс покорил все племена на западе и Атлантическом побережье. Из Германии зарейнские племена прислали послов и заложников с известием, что покоряются нам. Оказалось, что за два года мы справились с грандиозной задачей — овладели почти всей Галлией, и тогда я обратил свои взоры на Британию. Когда в сенате в Риме получили мои отчёты, в мою честь постановили провести благодарственные молебствия. Они длились двадцать дней подряд. Такого чествования до меня никто но удостаивался.

Глава 6

РИМСКИЕ ПРОБЛЕМЫ

Марк Цицерон с похвалой отозвался об оказанной мне сенатом чести. Он вернулся в Рим из своего недолгого изгнания примерно в то время, когда я завершал завоевание Белгики, и решение о его возвращении было главным событием в политической жизни всего года. Ко мне в Галлию приезжал сам Сестий, действовавший как во имя Цицерона, так и Помпея. Он прибыл за моим одобрением мер, необходимых для аннулирования приговора Клодия об изгнании Цицерона. Помпей, обратившись ко мне по этому поводу, поступил весьма благородно. К тому времени он ненавидел и боялся Клодия больше, чем когда-либо любил или уважал Цицерона. А много было таких, кто старался убедить Помпея, что Клодий — мой и Красса агент, выбранный нами с единственной целью — ослабить его, Помпея, влияние. Это не соответствовало действительности, хотя ни для меня, ни для Красса не было секретом, что Клодий рано или поздно выступит против Помпея. Я надеялся, что Красс в моё отсутствие сможет в какой-то мере контролировать Клодия, но при этом не придал должного значения тому факту, как часто приходилось мне латать дружбу между Помпеем и Крассом, и что, несмотря на очевидную и обоюдную выгоду от этой дружбы, их взаимная антипатия была неистребима.

Снискав репутацию великого полководца, Помпей держался с нарочитым высокомерием. Красс, хотя и обладал неисчислимыми богатствами и пусть не явным, но несомненным политическим авторитетом, не мог избавиться от зародившейся ещё в юности, вечно его терзавшей зависти к Помпею. Он не забыл, как, когда оба они были молодыми, именно он, Красс, одержал решающую победу в битве у Коллинских ворот для Суллы, а все высокие посты в армии достались Помпею, и он же, как никто другой из римлян до него, отличился в военных кампаниях. И поэтому нельзя сказать, что, когда Клодий, по нашей же воле избавившись от Цицерона и Катона, затем восстал против Помпея, Крассу это не понравилось. Но, как я понял, определяя своё место в создавшейся ситуации, Красса побуждала к этому не только его зависть. Он также стремился, пусть как всегда свойственным ему одному странным способом, сохранить некий баланс сил: во время моего первого консулата, когда сформировался наш — Помпея, Красса и меня — союз, существовало определённое равенство в наших вкладах в общее дело. Я обеспечивал престиж триумвирату благодаря моему статусу, у Красса была поддержка деловых кругов Рима, а у Помпея — его ветераны. И, скорее всего, именно присутствие ветеранов и сознание, что они в любую минуту могут быть задействованы, гарантировало нам нужное общественное мнение, а в итоге, вопреки сопротивлению моего коллеги Бибула, легитимность моему консулату. Те, кто особенно возмущался событиями того года, будут винить в них в одинаковой мере Помпея и меня. Они даже по-дурацки обзовут Помпея «царём», а меня «царицей». Красс же в то время делал вид, что всё это его не касается. Такое поведение вообще характерно для всей его политики. Сила и слабость Красса заключались в том, что он всегда вёл скрытую игру и наслаждался своим искусством заставлять людей гадать, каковы же его истинные намерения. Натура Красса состояла из странных противоречий. Явно гордясь своей скрытностью, он в то же время мечтал об известности, которую сам же сознательно отвергал, и при том терпеть не мог, когда другие, неподвластные ему люди завоёвывали высокое положение в обществе. Как ни странно, он никогда не завидовал мне, хотя уже тогда я был признанным полководцем и довольно долгое время проводил свою линию в политике. Возможно, основная причина, почему он не испытывал ненависти ко мне, заключалась в том, что я с самого начала своей карьеры очень часто занимал у него деньги. Раз за разом Красс спасал меня от моих кредиторов и знал, что я всегда остаюсь благодарен ему. Я всякими способами проявлял эту свою благодарность, кроме одного — я никогда не возвращал ему деньги. Ему особенно приятно было то доверие, которое я оказывал его сыну Публию, поручая ему такие ответственные задания, о которых сам Красс в его возрасте мог только мечтать.

Вполне возможно, что Красс поддержал Клодия в его атаках на Помпея, неправильно истолковав свою солидарность со мной. Ему, конечно, хотелось усилить как мои, так и собственные позиции за счёт ослабления, как ему казалось, слишком доминирующего положения нашего партнёра. Но, как это не раз бывало с Крассом, он слишком остро, панически оценил события. Красс испугался того, что Помпея объявят лидером нашего триумвирата и затем обманом и всякими другими уловками отделят его от нас, и тогда не очень многочисленное, но весьма энергичное крыло сената, которое всегда видело во мне и Крассе революционеров, использует его в борьбе против нас. Я давно подозревал, что эта опасность была вполне реальной. Помпей всегда неловко чувствовал себя в роли реформатора или «популярного» государственного деятеля. Он предпочитал быть тем, кем в конце концов и стал под влиянием самых трагических обстоятельств — признанным лидером респектабельной реакции. Но Красс не сумел понять, что если Помпей и перекинется в стан наших врагов, то по слабости, а не по силе своей. Не прошло и двух лет моего пребывания в Галлии, как появилась реальная возможность этого.