Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]

— Что ж, невелик ваш улов, — проговорил Михаил Ярославич задумчиво, — может, и не стоило возиться с этим сбродом. А?

— Люди там разные… — попробовал возразить во­евода.

— А люди ли они? — так же задумчиво оборвал его князь.

— Разные, разные, и людское во многих потеря­но, — опять заговорил воевода, пытаясь догадаться, к чему князь клонит.

— Вот–вот, людское‑то потеряно, — будто слыша только то, что хочет услышать, поддакнул Михаил Ярославич, — может, зазря столько сил и времени по­трачено на бесполезное дело?

— Ежели тебе так теперь видеть хочется, то, мо­жет, и зря, — обиженно произнес воевода, но потом, осмелев, продолжил твердо: — Только я подобного не думаю. Ведь можно еще души заблудшие, в грехе не совсем еще погрязшие спасти. А раз можно, так поче­му доброго дела не сделать? Зачтется это нам. Да и с до­знанием не тянули, ведь даже седмицы не потрати­ли, — уточнил он для порядка.

— А коли ошибемся? — пропустив мимо ушей по­следнее замечание, спросил князь как‑то равнодуш­но. — На словах‑то и ястребы голубками невинными предстанут, а кому дано в мысли чужие заглянуть? Из­вестно ли вам, как дело обернется, ежели ошибемся? Мы‑то татям свободу вернем, а они опять за старое возьмутся, станут грабить да примутся души безвин­ные губить. А, Егор Тимофеич? Что тогда? Зачтется ли такое?

Некоторое время воевода молчал, мрачно уставив­шись в линии на струганом столе, но потом, собрав­шись с духом, проговорил:

— Выбор и в самом деле тяжел. Только мы, Миха­ил Ярославич, не зря портки протирали да в душной избе татей слушали. Чай, не малолетки мы несмышленые, что сказки бабкины открыв рот слушают да каж­дому ее слову верят. Кабы мы для всех милости проси­ли, мог бы ты тогда в неумелости и поспешности упре­вать, а нынче всего‑то таких без одного десяток на­брался.

— А что ж другие? — ехидно спросил Михаил Ярославич и, словно уловив чутким ухом какие‑то звуки, донесшиеся из его опочивальни, ухмыльнувшись до­вольно, тем же тоном поинтересовался: — Али не гля­нулись?

— Они не девицы красные и не бабы ядреные, что­бы нам глянуться, — ответил воевода, сдерживая раз­дражение, но вдруг резко сменил тон, неожиданно до­гадавшись, в чем причина княжеского невнимания к разговору, еще вчера казавшемуся Михаилу Ярославичу таким важным.

Егор Тимофеевич сразу вспомнил о намеках Мака­ра, оценил и пытливый взгляд князя, несколько мгно­вений назад брошенный в сторону опочивальни, и мелькнувшую при этом в его глазах искру. Он посмо­трел на своих спутников, которым вместе с ним выпа­ла доля выполнять княжеское поручение, а теперь дер­жать за это ответ.

Самоха, кажется, был равнодушен к происходяще­му. «Ведь я свободный человек. Что мне княжеский гнев», — было написано на его не имевшем возраста лице. Однако по тому, как сжалось его жилистое тело, воевода догадался: и Самохе не по себе, и он уж не ду­мает о том, что будет с татями, лишь бы к нему самому судьба и князь остались благосклонны.

Никита с Демидом с плохо скрываемым напряже­нием ожидали, чем же завершится перепалка, возник­шая между воеводой и князем, поскольку резонно по­лагали, что это не может не сказаться на отношении к ним Михаила Ярославича. Прогневается из‑за того, что его наказ плохо выполнили, — не видать им ни на­делов, ни какой другой милости.

— Слушали мы, княже, россказни татей не по сво­ей воле, — заговорил воевода, хитроватым взглядом окинув собеседников, будто ожидая от них поддержки, и, увидев, как они дружно закивали, продолжил свою речь, уставившись на князя, то и дело ухмыляясь: — Нам бы не с ними лясы точить, а на торжище погулять да позабавиться! Мне, старому, и то с печи слезть не грех да на игрища молодых посмотреть. Что уж говорить о Никитке с Демидом. Как им сполнение приказа твоего далось, и не знаю. — Он тяжко вздохнул, пряча улыбку в усы. — Посочувствуй уж, князь, молодцам нашим, ведь ты сам годами не стар. С татями, что хошь делай, хошь на кол, хошь в порубе ос­тавь, только дозволь ребятушкам Масленицу проводить, повеселиться. Глядишь, невест себе присмотрят Пока они тут с вонючими татями валандаются, витязей наших, поди, в посаде девицы московские дожида­ются. — Он хитро подмигнул сотникам. — Небось ты и сам видал, какие в здешних местах раскрасавицы водятся, владимирских за пояс заткнут. Поговарива­ют, их взгляды, что как стрелы острые разят, уж не одного крепкого воина из твоей, Михаил Ярославич, дружины ранили.

— Неужто так? — удивился князь, явно смущенный такими речами, и снова почему‑то бросил взгляд на дверь в опочивальню.

— Так, так, — закивали и Никита, и Демид.

— Вот так дело, — улыбнулся наконец князь и, ус­тавившись на сотников, с ухмылкой спросил: — А вы что? Вправду, что ли, невест присмотрели? Али ошиб­ся воевода?

— Что ты их смущаешь, Михаил Ярославич! Кто ж о таком расскажет, — быстро ответил за сотников вое­вода.

— Они не красны девицы, чтоб от слова смущать­ся, да и князю своему открыться — что отцу–батюш­ке, — бросил на это князь, внимательно вглядываясь в зарумянившиеся лица сотников.

— Ишь, батюшка нашелся, — рассмеялся воевода, поняв, что угадал тему, которая интересна князю боль­ше разговора о татях, к которому Егор Тимофеевич все‑таки надеялся вернуться. — Ты, Михаил Ярославич, хоть и князь наш любимый да почитаемый, — во­евода с почтением поклонился, — и мудр не по годам, но не обижайся: на старца–праведника что‑то не больно похож. Какой же можешь дать совет таким же моло­дым да ретивым, как и сам ты? — спросил он, сме­ясь. — Пусть уж лучше помалкивают да сердечных тайн своих до времени не открывают.

— Ты, я вижу, праведником у нас заделаться ре­шил, — так же смеясь, проговорил князь, — только и тебе до старца жить да жить, а ты вон сейчас уж про печь заговорил, благо что желание слезать с нее оста­лось. Рановато на печь взгромоздился!

— Это ты верно, княже, подметил, — вставил сло­во раскрасневшийся от смеха Демид. — Правда, Егор Тимофеич, и на печи лежа, для ворогов — гроза неми­нучая.

— Это что ж ты так обо мне? Гляди у меня, охаль­ник! — пригрозил пальцем улыбающийся воевода.

— Демид истинную правду сказал, — осмелел Ни­кита и, давясь от смеха, продолжил, поясняя кня­зю: — По его велению в избе печь так топили, что мы не допрос вели, а будто в мыльне парились. От того, я думаю, и дело быстро так шло, что у татей, которые, видать, угореть боялись, сами собой языки развязыва­лись.

Последние слова Никиты утонули в дружном хохо­те. Смущенный словами сотника, смеялся и воевода, он все‑таки был благодарен Никите, поскольку он, ка­жется сам того не желая, вернул разговор в нужное русло.

Отсмеявшись вволю, князь вытер выступившие на глазах слезинки и принялся за то дело, ради которого все и собрались.

Прошло немного времени, и судьба людей, по воле случая оказавшихся в ватаге, была решена. Троих, особенно мастеровитых, сразу же было решено оста­вить на княжеском дворе, остальных надумали отдать в руки горожан: наверняка кто‑нибудь захочет полу­чить работника. Когда князь предложил такое, воевода сильно засомневался, что у кого‑либо появится же­лание пригреть в своем доме бывшего злодея — хоть и раскаявшегося, — но вслух ничего не сказал, а по­том, поразмыслив, решил, что вполне может статься, что кто‑то на такое и отважится. «Если уж не из обыч­ной нашей жалости к отверженному да униженному, так из желания отличиться перед князем, выказать та­ким образом свое почтение к нему обязательно кто-нибудь да подберет страдальцев», — подумал воевода, и не ошибся.

Среди тех немногих, кто не потерял желания тру­дом своим зарабатывать себе на кусок хлеба и по мило­сти князя выпущенных из поруба, оказался и Коста, бывший в прошлой жизни неплохим кузнецом. Он, как и несколько других мастеровитых мужиков, бла­годаря князю получил возможность начать новую жизнь.

У самого князя, кажется, тоже началась новая жизнь.

Время бежало удивительно быстро. Давно проводи­ли Масленицу, о которой теперь напоминал лишь вы­катывавшийся в темное звездное небо большой жел­тый блин, уже изрядно пообкусанный с одной сторо­ны. Зажили ссадины и пожелтели синяки, приобретенные добрыми молодцами, показывавшими свою удаль в кулачных схватках, а потом и вовсе на их крепких телах исчезли следы веселых мужских забав. Среди мерцавших в черноте звезд светилось теперь тонкое лезвие кривой татарской сабли, даже отдаленно не напоминавшее блин, еще несколько дней назад дразнивший постящихся.