Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]

— Какие такие тайны? Нет никаких тайн, — ото­звалась Лукерья.

— А плат? — не унималась ее давно повзрослев­шая дочь.

— А что плат? — будто не понимая, о чем речь, пе­респросила мать.

— Помнится, что вы его мне даже в руки брать не разрешали, а тут? На тебе, внучка, носи, красуйся! — с запоздавшей на годы обидой, явно слышимой в голо­се, пояснила Ульяна.

— У тебя‑то и без него было в чем покрасоваться! Те­бя‑то мы с отцом эвон как наряжали! Боярыней у нас хо­дила! — хвастливо проговорила старуха, но потом в кото­рый раз стала укорять: — Думали мы о тебе! Ничего не жалели! А твоя дочь когда последнюю обновку видала? Вот то‑то и оно! — продолжила она, не давая вставить слово Ульяне. — Так что ж я, для нее, сердешной, плат жалеть буду? Годков‑то он мне не убавит и лицу, что нынче с яблоком печеным схоже, красу былую не вер­нет. Так что в эту пору мне плат не надобен, а уж на пого­сте и вовсе без него обойдусь. А ей как‑никак радость.

Выслушав материнскую отповедь, которая во мно­гом была справедлива, Ульяна вздохнула и проговори­ла спокойно:

— И я все понимаю, только что в моих силах?

— Ты бы хоть помягче с ней была, а то она забыла, когда от тебя слово доброе слыхала… Одни попреки да окрики, — поучала старуха.

— Так сама она в том и виновата. Непокорна стала да скрытна, — возразила ей Ульяна.

— А ты что ж, другая была? Точь–в-точь такая! — не унималась Лукерья.

— Душа моя о ней изболелась, — вздохнула Улья­на. — Все ждет, что явится откуда ни возьмись суже­ный, богатый да рода знатного, а вокруг себя и не смо­трит. Так и останется ей одна дорога — в Христовы не­весты. Боюсь я за Марью.

— Как знать, какая ей судьба уготована… Может, не напрасно она ждет… Может, сны‑то ее явью обер­нутся, — проговорила тихо старуха и уткнулась в ру­коделье.

Ульяна больше ничего не стала говорить, поняв, что ее старая мать и дочка, кажется, совсем забыли о действительности и живут в призрачном мире несбы­точных надежд.

Марья в это время не торопясь шла к торгу. Ей ка­залось, что все обращают на нее внимание: вот и те не­сколько встреченных ею по дороге мужиков посмотре­ли ей в след, и две бабы, о чем‑то беседовавшие у при­открытой калитки, проводили ее, как ей почудилось, завистливыми взглядами. Такое внимание только при­бавило девушке уверенности в себе. Несмотря на снежную крупку, что временами норовила сыпануть в лицо, Мария шла с высоко поднятой головой, горделиво по­глядывая по сторонам, сожалея, что нынче на улице так мало людей, и коря себя за то, что не догадалась раньше попросить платок у бабушки. Правда, она бы­ла уверена, что старуха ни под каким предлогом не за­хочет даже на короткое время одолжить свой замеча­тельный платок, и была права.

«Прошлой зимой я лишь вытащила его, так она на меня как бранилась, а теперь сама взять предложи­ла, — подумала с удовлетворением Марья и улыбну­лась, зная причину, которая заставила расщедриться бабушку. — Не расскажи я ей о том, что князь у наших ворот останавливался, да не покажи подарок его, она бы к сундуку и близко подойти не позволила!»

Девушка опять улыбнулась, и проходивший мимо безусый отрок, решив, что ее загадочная улыбка пред­назначалась ему, засмотрелся на красавицу и чуть бы­ло не угодил в сугроб.

«Может, зря я ей все рассказала? — засомневалась неожиданно Марья, и улыбка исчезла с ее лица. — Мо­жет, помалкивать надо было? А вдруг баба Луша обо всем матери проговорится? Та ведь наверняка в доме Запрет, и уж за ворота тогда мне не выскользнуть. Хо­рошо хоть нынче я птица вольная! Правда, что матери печалиться, — она зло усмехнулась, — ведь не бродень какой, а сам московский князь глаз на дочь ее положил, подарки дарит! Бабка и та вон не устояла, всплак­нула даже. Еще чуток, и заголосила бы, будто уж сва­ты приехали. А мне и сватов никаких не надобно, лишь бы быть подле лады моего!» От этой мысли ее словно обдало горячей волной, заставившей щеки ярко заалеть.

Марьиного смущения никто заметить не мог: дорога в этот момент почти опустела, лишь молодой мужик в нескольких саженях впереди как раз выезжал на пегой лошадке из ворот. А если б даже тот мужик или кто дру­гой заметил, что щеки девушки стали пунцовыми, то на­верняка отнес бы это на собственный счет и лишь обра­довался произведенному на молодицу впечатлению.

Отдав узелок с едой отцу, она немного посидела в его лавчонке, не переставая думать о своем, слушала обычные отцовские сетования. Марья уже собиралась уходить, когда в монотонном однообразии его слов ее ухо уловило дорогое имя.

— Что ты про князя сказал? — спросила она, разом очнувшись.

— Да вот, говорю, наведался он на торг. Рассказы­вают, будто выбирал украсы у гостя, прибывшего из дальней стороны. — Отец сощурил глаза и растянул губы в хитроватой улыбке, вспомнив об этом торговце, который был вынужден остаться в Москве и с трудом перенес зимнюю стужу. Юшко передернул плечами и мечтательно проговорил: — Какую‑то молодицу, видать, одарит.

Щеки Марии опять стали пунцовыми, она была твердо уверена, что именно для нее князь выбрал украшения, и ей на мгновение показалось, что отец знает ее тайну. Однако Юшко даже не глядел на дочь и смуще­ния ее не заметил — его заботило только то, что из‑за ненастья не идет торговля. Поняв это, Марья немного успокоилась, осталась лишь обида, вызванная тем, что отец даже не обратил внимания на дочкин наряд…

Но вдруг до ее сознания дошел весь смысл сказанного отцом.

Она с ужасом поняла, что князь уже был на торге и отсюда мог отправиться куда угодно, мог — и к ее дому. А ее там нет! Марья чуть не расплакалась — ведь теперь уж точно сегодня ей не встретить суженого. Спросить у отца, давно ли был князь на торге, нель­зя — она боялась вызвать у него подозрения. Промям­лив какие‑то ничего не значащие слова и распрощав­шись с отцом, Мария вышла из лавчонки, в спешке за­быв забрать узелок с опустевшим горшком. Куда теперь идти, она не знала, но и возвращаться домой не хотелось. Бесцельно побрела она мимо лавок, мимо торговцев, почему‑то даже не пытавшихся предло­жить ей свой товар и лишь с сочувствием поглядывав­ших на чем‑то опечаленную девушку.

Занятая своими горькими мыслями, она все шла и шла, не замечая ни товаров, свезенных в Москву из окрестных весей и дальних городов, ни людей, число которых явно прибавилось, наконец, подняв глаза, увидела впереди стены детинца. Тут только Мария ус­лышала слабый шум торжища, оставшегося позади, скрипучий голос, посвист, щелчки кнута, чей‑то смех и тихое похрустывание сена, которое жевали лошади, безучастные ко всему происходящему вокруг. Она ог­ляделась и увидела, что скрипучий голос принадлежал какому‑то бойкому дедку. Его сани были зажаты со всех сторон санями и возками, владельцы которых тут же вели торговлю какой‑то снедью. Как дедок ни ста­рался, как ни дергал поводья, как ни покрикивал на свою неказистую лошаденку, но сани не могли вы­браться с разъезженной обочины на дорогу. Остано­вившись в нерешительности, девушка некоторое вре­мя равнодушно наблюдала за мучениями возницы, а потом, поглядев на высокие заборолы, которые, как ей показалось, упирались своими острыми концами в самое небо, словно зачарованная побрела к детинцу.

Чей‑то заливистый смех донесся сзади, ей послы­шалось, что ее кто‑то окликнул, она обернулась и, уви­дев рядом страшную харю, в ужасе отшатнулась, закрыв лицо руками. Дружный хохот оглушил Марию, которая ничего не понимающим взглядом смотрела налетевших откуда ни возьмись ряженых, толкавшихся, хватавших ее за рукава, пытавшихся стащить с плеч белый платок, тянущих крючковатые пальцу к ее лицу. Вдоволь поглумившись, веселая толпа с хо­хотом и криками покатилась в сторону закованной льдом реки, где с незапамятных времен устраивались шумные игрища. Только тут Мария, с трудом придя в себя, поняла, что, словно малый ребенок, испугалась ряженых, их грубоватых шуток, страшных, разукрашенных сажей харь с пеньковыми и мочальными боро­дами и взъерошенными космами.

Она посмотрела на быстро удалявшуюся шумную ватагу, поправила сбившуюся набок шапочку и груст­но улыбнулась. Девушка вспомнила, как в прошлом году вместе с подружками со смехом и радостными криками летела по накатанному склону, как они кидались снежками, смотрели, как горит огромное соломенное чучело, а потом, насмеявшись вволю, проголодавшись и немного замерзнув, отогревались в хлебосольном Анюткином доме, ели блины и опять смеялись и радовались, что удалось перехитрить молодцов, которые чуть было не увязались провожать их до дома. Казалось, что это было так давно, и теперь ей совсем не до беззаботного веселья.