Де Рибас

После вынужденного ноябрьского купанья многих тряс озноб и захваченный матросами бригадира бочонок водки пришелся кстати.

— Маловато нас для штурма, — сказал Головатый. — А сидеть тут до ночи — горилки не хватит.

— Готовь атаку, — сказал бригадир. — Дождемся фрегатов и под их пушки пойдем.

Но когда фрегаты приблизились и загрохотали пушки больших калибров, на валу крепости появился турок с белым флагом на пике.

— Сдаются или выманивают? — сомневался Головатый.

— Пошли охотников на проверку.

Казаки-добровольцы вернулись с известием, что крепость сдается при условии, если гарнизон выпустят в Очаков. Рибас тотчас послал в главную квартиру Потемкина гонца, и тот вернулся после полудня с приказом: требовать безусловной сдачи. Турки раздумывали до первого залпа с фрегатов и сдались. Двухбунчужный Осман-паша вывел на вал триста двадцать солдат гарнизона. Удача объяснялась тем, что турецкий флот ушел к румельским берегам и что осажденные опасались: ядра с фрегатов попадут в минные погреба, доверху наполненные порохом. В трофеи зачислили двадцать одну пушку и две тысячи четвертей муки.

Головатый связывал бечевой одиннадцать зеленых знамен, чтобы везти их в ставку, когда бригадир почувствовал адскую боль в ногах, схватился за плечо атамана.

— Что? — спросил тот.

— Ноги…

Головатый усадил бригадира на землю, подозвал казаков и они отнесли Рибаса в лодку, где были раненые, которых отправляли в Кинбурн. «Надо благодарить судьбу, что болезнь вернулась тогда, когда дело было сделано» — думал бригадир. В Кинбурне его поместили в комнату при лазарете без печи, а из окна дуло. Кинбурнский лекарь осмотрел ноги, покачал головой: это надолго. Прослышав о беде к Рибасу зашел выздоравливающий Суворов.

— Я еще в июле предлагал взять Березань, — сказал он. — А дождались холодов. О Максимовиче знаете?

Страшную повесть выслушал бригадир от генерал-аншефа. Генерал-майор Максимович, тот самый, что ходил у любовницы Потемкина в полковниках, дежурил на левом фланге у Лимана, не выставил пост охраны и османы изрубили пятьдесят человек. Головы убитых солдат, барона Аша и самого Максимовича насадили на пики и поставили на валу. Это была месть за Березань. Потемкин приказал отрубить головы убитых турок и привезти их в лагерь. Здесь они лежали горкой, но мало кто пришел посмотреть на них, и к вечеру их засыпали землей.

— Где мой полк? — спросил бригадир, когда Суворов собрался уходить.

— В Збурьевске, на Лимане, — ответил генерал-аншеф. — Но вам нужен полный покой. Выздоравливайте. Я буду заходить.

От Базиля Рибас получил короткую записку о том, что за Березань его ждут почести. Базиль советовал немедля отправиться в Херсон. От лекаря бригадир узнал, что Эммануил в Кинбурне, лежит в забытьи из-за открывшейся раны руки.

— Я повидаю его и немедленно отправлюсь к своему полку, — заявил Рибас лекарю.

— Я запрещаю вам сей шаг, — сказал лекарь и обещал призвать на помощь генерал-аншефа. Рибас писал Базилю Попову:

К вечеру ударил неожиданно ранний и невиданный для этих мест мороз. На следующий день лиман сковало льдом, и курьеры приехали на санях. Эммануил зашел всего на минуту — спешил с курьером уехать на очаковский берег. Братья обнялись. Невольные слезы покатились по щекам бригадира.

Заходили офицеры. Головатый принес сливовицу. Сказал, что после доброй чарки бригадир начнет танцевать. Сообщил, что неподалеку во льду стоит судно «Святой Владимир», на котором кончаются припасы. Бригадир занялся письмами.

Шестого декабря в Збурьевск, куда перебрался бригадир, пришла долгожданная весть: Очаков пал. Разрушенная долгой осадой крепость была взята за час с четвертью. Потемкин высидел свою победу. Но из двенадцатитысячного турецкого гарнизона только четыре тысячи сдались в плен. Оружия взяли столько, что солдаты меняли его на водку и продавали возами. Говорили, что Потемкин снова в тяжких трудах, потому что приходится засыпать амбары жемчугом, золотом и серебром.

Войска спешно откатывались на прошлогодние зимние квартиры. Казаки Головатого зазимовали на Березани в землянках и татарских войлочных юртах. Эммануил остался в Херсоне, а Рибас догнал зимний санный поезд Потемкина под Ольвиополем и вместе со штабом отправился на Север, имея конечной целью Петербург. В Кременчуге в офицерском доме, куда из кареты перенесли бригадира для отдыха, он пил чай с печеньем, когда вошел Базиль и объявил:

— Вас хочет видеть дама. Она настолько хороша, что мне пришла в голову мысль: почему все, что случилось с вами, не случилось со мной?

Это была Катрин Васильчина, новоселицкая устроительница сюрпризов и необычных развлечений. Что она приготовила на сей раз? Катрин вошла, не сняв лисьей шубы, а только распахнула ее, открыв платье зеленого атласа, и присела у постели Рибаса.

— Ах, я кажется не ко времени…

— В сутках нет минуты, когда вы были бы не ко времени, — отвечал больной. — Я рад. Какие у вас новости?

— Я уж месяц, как из Новоселицы. Жду наше отважное воинство здесь. Объявлена неделя балов.

— Первый котильон за мной, — сказал бригадир. — А что в Новоселице?

Катрин с необъяснимым испугом смотрела на него, потом отвернулась и сказала:

— Для вас новости нехороши… Вам писали…

— Ничего не получал. Говорите.

Женщина помедлила и сказала:

— Она умерла. — После долгого тягостного молчания продолжала: — Эпидемия чумы докатилась с Юга и до наших краев.