Де Рибас

Рибас принял орден, поклонился, а в шатер вбежал встревоженный Рибопьер:

— Ваша светлость, османы вылазку на позиции Суворова затеяли.

— А что же я не слышу?

— Оркестр играет.

— Остановить.

Музыка смолкла — стала слышна ружейная трескотня.

— Какие будут распоряжения? — спросил Рибопьер.

— А разве Суворов их не отогнал?

Пален заглянул в шатер:

— До двух тысяч турок вышло из крепости! Рубятся!

— Коня!

С повозкой лекаря Рибас добрался до батальонов Суворова, где все было кончено. Турки откатились за вал. Генерал-аншеф сидел на походном стуле. Из-под повязки на шее сочилась кровь.

— Опасно ли вы ранены?

— На палец бы пуля в сторону — я с вами не говорил бы сейчас.

Под знойным солнцем на серой земле повсюду лежали убитые в зеленых мундирах.

— Беда, — вздыхал Суворов. — Больше трехсот человек легло. Правильная осада!

К вечеру Рибас перевез генерал-аншефа в Кинбурн на излечение. Потемкин, наконец, решил возвести несколько передовых батарей, и в августе с них подожгли Очаков. В отместку османы предпринимали дерзкие вылазки. Шеф бугского егерского корпуса Михаил Кутузов снова получил ранение в голову. Пуля опять попала в глаз, как и в прошлое крымское ранение. Поскользнулся при строительстве батареи и накололся на собственную шпагу и тут же скончался инженер-полковник Корсаков, и Суворов, забыв на него обиды, писал Рибасу: «Отечество теряет в нем человека редкого» и добавлял о своем здоровье: «Грудь моя болит более всего. Шея медленно заживает».

Из писем жены и Виктора Сулина Рибас знал, что Европа не только ждала, чем кончится дело на Юге, но и пристально следила за событиями на Севере, где вконец разбушевавшийся шведский король Густав III ввел войска в Финляндию, осадил памятный падением с лошади Фридрихсгам и стал писать приглашения на завтрак в Петербурге, объявив миру, что достойно закончит дело Карла XII. Настя писала, что императрица на это заметила:

— Шведский король достойно приведет Швецию к гибели.

Петербургская гвардия на извозчиках отправилась на войну. Флот Густава крейсировал возле Красной горки. Настя писала, что не только слышна стрельба, но в комнатах пахнет порохом.

Конечно, это было преувеличение. Конечно, как писал Виктор, все понимали, что Густав получил от султана изрядный куш, чтобы не допустить эскадру Грейга в Средиземное море. Но Грейг и решил дело: блокировал королевский флот в Свеаборге, а шведские офицеры взбунтовались против своего короля и отвели свои части из-под Фридрихсгама. К тому же Дания объявила войну Швеции, но Пруссия и Англия забила в дипломатический набат, и датчане помирились с Густавом на восемь месяцев…

На этом военно-дипломатическом фоне и продолжалась осада Очакова. Флот теперь нес потери не столько от османов, сколько от осенних бурь, а Рибас получил распоряжение Потемкина: захватить остров Березань, что напротив Очакова. На острове стояла хорошо укрепленная крепостца турок. К ней нужно было разведать подходы, и Рибас послал курьера к верным казакам. Через час к яхте бригадира причалила казачья лодка, из которой на Тулубу легко выпрыгнул рослый Антон Головатый, ставший после смерти Сидора Белого атаманом коша.

Он был в мягких сафьяновых сапожках, синем кетмене, смушковая шапка на бритой голове — круглая, как у архимандрита, а сабельные ножны «играли» чеканкой и камнями. Узнав, что приглашен на совещание, черноусый атаман бойко спросил:

— Как у князя, значит, будем малиновую воду пить? Ему эта вода, может, впрок, а для нас слишком крепка.

Рибас рассмеялся и сказал в тон:

— Я предложу вам исключительно слабый напиток, Антон Андреевич. Он прожигает железо и растворяет медь, а поэтому годен лишь для питья.

На столе в каюте он расстелил собственноручно изготовленную карту устья лимана, очаковского берега и острова Березань.

— Фельдмаршал приказал взять этот островок у турок, — сказал Рибас.

— Возьмем, если отдадут.

— А отдадут?

— Если сердито попросим.

— Берега круты, — показал на карте бригадир. — Сам остров, как крепость. Но должно же быть место, где можно высадиться?

— Только вот здесь, — Головатый показал на карте.

— Почему именно здесь?

— А тут у них стоит батарея. Значит, слабое место.

— Надо бы это разведать, — сказал бригадир. — Промерить глубины. Узнать: сильна ли батарея. Какие там пушки. Можно ли к берегу подойти на галерах?

Договорились о дне и часе ночной вылазки к острову. Условились держать связь. Английскую горькую водку Головатый не одобрил. Послал казака в лодке за горилкой. Закусывал переспелым арбузом и хлебом, на который густо мазал коровье масло. Учил бригадира этой закуске, и Рибас, отведав, заподозрил, что кошевой атаман отчасти гурман. Головатого и в глаза и заглазно казаки называли Соломоном, но в уместности этого прозвища бригадир убедился, когда его сотрапезник сказал:

— Много казаков может полечь на острове. Надо так сделать, чтобы у них был прямой интерес взять его.

— Князь при успехе дела всех наградит.

— Так-то оно так, — Головатый крутил смоляной ус — Но сейчас уж листопад. О чем казак думает? Где зимовать придется. Пусть Потемкин распорядится, что казаки на Березани устроят свой кош, куреня поставят. За свой курень, даже если его еще и нет, другая война будет.

Рибас обещал снестись с князем. Позже Головатый доносил, что вокруг острова великие мели и подводные камни, которых нет только возле турецкой батареи. Бригадир приплыл от очаковского берега к кинбурнскому, и был встречен в шатре атамана обильным столом.

— Поставим кош на Березани, угостим вас, бригадир, гетьманским борщем. А сейчас не взыщите — вот кулеш, вот шпундра.

Узнав, что на столе и печенка с чесноком, и караси в сметане, а шпундра — это кабанья грудинка в свекольном квасе, бригадир развел руками:

— В пехотных полках и каше рады, а у вас такие яства.

— В плавнях добываем, — ответил Головатый. — Вчера двух кабанов взяли. А караси эти уж нам надоели.

— Разрешил вам князь ставить кош на Березани, — сообщил Рибас, и атаман повеселел:

— На березанский обед приглашаю! Султанских блюд не обещаю, но мясные пальчики будут. У меня повар — крещеный турок.

Условились брать остров двумя подходами. Сначала на мель выйдут казачьи лодки, схлестнутся с батареей, а потом Рибас подведет галеры. И седьмого ноября под моросящим рассветным дождем начали дело по плану. Двадцать дубов с легкими пушками устремились в лоб на батарею, на которой шесть медных английских гаубиц не заставили себя ждать — окутались дымом, эхо пальбы раскатилось над темной черноморской волной, картечь жалила нещадно. Казаки не отвечали. С палубы галеры в трех милях от острова Рибас наблюдал в зрительную трубку крепость, где поняли, что предпринимается десант, и через палисады и вал к батарее скатилось до роты зеленых фесок.

Как только зашуршал песок под днищами, с дубов ударил пушечный и ружейный залп, крестясь у бортов, выхватывая сабли, казаки прыгали в воду и под картечью бежали к берегу, у кромки воды падали, поджидали отставших, и Головатый поднял сотню на приступ.

Бригадир не стал дожидаться исхода сабельной рубки, повел галеры к острову. Две из пяти тотчас сели на мель. Схватка в ложементах при батарее еще продолжалась, когда Рибас приказал бить пушкам с галер, целясь по валу, чтобы отрезать возможную помощь из крепости. А крепостные батареи, не считаясь с тем, что бой на берегу не угас, стали бить и по своим и по чужим — остатки зеленых фесок хлынули за вал. С трех галер бригадир обстреливал крепость три четверти часа. Затем велел выпустить три ракеты в сторону Очакова, сошел в лодку, на ней добрался до мелководья и пошел к берегу по пояс в холодной воде, которую рябила шипящая картечь.

— Зачем ракеты? — спросил Головатый, когда Рибас лег рядом в ложементе.

— Три фрегата сейчас от Очакова подойдут. Потери большие?

— Человек двадцать с богом беседы ведут.