Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание

— Взял бы я у тебя часы, ваше благородие, не думая. Люблю я золото, ой-ой! Всю жизнь на чужое смотрел: своего не было. Но и я не хочу греха на душу брать. Все, что было, что знал, деду вашему докладывал. До Симеиза барышня и не доехала, с телеги слезла, в господский фаэтон по своей воле перешла. Больше и не видел.

— А не говорила, что, куда? Может, фамилии какие называла? Вспомни. Где искать?

— Не... Мы и не говорили вовсе: я молчун, да и о чем барышне со мной беседовать? — Дед запалил от лампы носогрейку и окутался злым табачным дымом. — А искать что? Человеки ныне перетасованы, иголку в сене найти легче. Будет воля божья — встретитесь.

— Разве ты молчун?! Ты не молчун, старый ворон.

— Теперь оно так. Пожалуй, ваша правда. Не отбрехнешься, враз на погост свезут. Молчаливых и белые, и красные вмиг к стенке ставят.

— Ладно, хватит! Говори теперь, что известно о деде?

— Не застал я его — вот и все, что известно.

— Куда ж поехали они, слыхал?

— Думаю, к морю подались. Как и все из вашего сословия, на корапь садиться, чтоб с родины бежать.

— Уж не большевик ты случаем, старая харя?

— Не... Я неграмотный, ваше благородие.

— Хитер каналья. Надо бы тебя в контрразведку или тут шлепнуть. Времени вот нет, да и мараться неохота. — Андрей вышел из домика и захлопнул ногой дверь с такой силой, что вся постройка закачалась.

— То-то и оно, — сказал ему вслед старик. — Времени у вас сегодня нет, а завтра совсем не будет. Провалитесь вы пропадом, аспиды, на вечные времена...

Зная истинное положение дел на фронте, Николай Вадимович сумел все же уговорить отца поехать с ним в целях безопасности в Симферополь. «Крымский корабль» давал течь. Здравомыслящие люди уже покидали его. Сборы были продолжены, а с утра отец и сын Белопольские выехали.

О подлинной катастрофе и прорыве красных в Крым в Симферополе никто не знал еще и в четверг 29 октября. Работали театры, кафе и рестораны, кинематограф. Выходили газеты. Город был переполнен слухами, а рынок и черная биржа реагировали на них бешеным поднятием цен. Вечером 29-го начальник гарнизона заявил журналистам, что, хотя положение на фронте серьезное, приняты надлежащие меры и нет никаких оснований опасаться за судьбу Симферополя. В это же время от вокзального перрона отходили первые поезда. В двенадцать ночи журналисты прорвались к Таврическому губернатору Ладыженскому. Оказалось, он давно отдал приказ об эвакуации. В городе вспыхнула паника.

Сплошная лавина беженцев, солдат, раненых и тифозных катилась через город на юг, к Севастополю. Тревожно завывали затертые толпой автомобили; цокали о булыжник мостовой подковы; гремели колеса орудий и санитарных двуколок; смачно шлепали «дутики» городских извозчиков. Счастливцы, надеявшиеся уехать, пробивались по Александро-Невской и Екатерининской к железнодорожной станции. На забитых наглухо составами путях тоже царил хаос. Белая Россия кинулась на рельсы. Бывшие салоны, платформы с орудиями, теплушки («сорок человек, восемь лошадей»), набитые людьми, плотно стояли впритык друг к другу в несколько рядов. Возле водокачки, тяжело и обреченно отдуваясь, словно не в силах сдвинуться с места, возвышался бронепоезд «Георгий Победоносец» с зелеными, покореженными щитами и пробитыми осколками бронеплощадками, похоже брошенный командой. Всем распоряжались какие-то люди в форме почтово-телеграфных служащих. Молодые офицеры, таинственно озираясь, торговали недействительными билетами и пропусками. Вдоль Вокзальной улицы слышалась вялая перестрелка. Говорили, из тюрьмы вырвались большевики, которых пытается окружить отряд офицеров-марковцев...

Белопольские ждали приказа об эвакуации и все же, когда узнали о ней, оказались неготовыми. Вадим Николаевич, словно забыв свои недавние колебания, решил вдруг забрать весь свой генеральский гардероб. Он сердился и выговаривал сыну: «Не на воды собираемся. Довели до ручки Россию друзья твои Керенские!»

Они заспорили и опять чуть не поссорились. И только приход экипажа, посланного земской управой, прервал их сборы. Похватав попавшие под руку случайные корзины и чемоданы, они торопливо сели рядом с незнакомыми им людьми и поехали, влились в немелеющую человеческую реку, медленно текущую к югу.

Какой-то полковник, наскоро представленный сыном Вадиму Николаевичу, провел их через два кордона солдат в узкие полутемные складские помещения. Они оказались в конце перрона, где стоял санитарный поезд с прицепленными к нему четырьмя классными вагонами. На перроне было почти темно, и в этой темноте неподалеку глухо ворочалась человеческая масса, которая молча давила в направлении состава и, приблизившись вагонам, взрывалась дикими воплями возле ступенек.

Вадим Николаевич замешкался и остановился, пораженный, но все тот же таинственный полковник с помощью трех офицеров пробил проход в толпе, стоящей плотно, точно икринки в банке, и Белопольские оказались на ступеньках, а затем и в купе второго класса.

Генерал хмуро и молча смотрел в серое, немытое окно, за которым играли человеческие страсти. Их купе было набито до отказа, все благодушествовали, отдалив себя от тех, кто боролся на далеком уже перроне за свою жизнь. Из уважения к возрасту старого князя и его заслугам ему разрешили занять самое спокойное место в углу, возле окна.

Окончательно стемнело. Войска, стреляя в воздух, оттеснили толпу от переполненных вагонов. К составу подцепили паровоз. Он пофыркал, набирая силу, погудел, с шипением окутался паром и с лязгом толкнул вагоны. Точно судорога прокатилась по составу: паровоз затормозил, и вес затихло. Неожиданно пришли в движение составы на соседнем пути. Промелькнул еще паровоз. И снова гулко простонали буфера. Санитарный поезд дернулся и вдруг неожиданно легко покатился вперед.

— Двойной тягой идем! — сказал кто-то с восхищением.

— Офицерская бригада на паровозах. Машинисты разбежались, все, — добавил брюзжащий голос.

Промелькнул за окном вокзал, толпа, оцепленная солдатами, бронепоезд у водокачки, задыхающийся, точно астматик.

— Как вы себя чувствуете, папа? — спросил тихо Николай Вадимович.

— Прескверно. Тошно. Противно, — ответил тот. — А кто, собственно, был тот полковник, наш добрый гений?

— Сослуживец Виктора, кутеловец.

— А о Викторе ему что известно?

— Его полк прикрывает отход частей.

— Отход?! — зло буркнул старый генерал. — В наше время это называлось бегством. Полным, паническим бегством, мой дорогой!.. А почему мы стоим? — сказал он недоуменно, обращаясь ко всем.

Состав действительно стоял. Никто и не заметил, когда он остановился. Воцарилась настороженная тишина. Чувство обреченности овладевало всеми. Из-за боязни потерять место никто не соглашался выйти, чтобы узнать причину остановки.

— Надо было на лошадях, — в сердцах сказал толстяк, мучимый одышкой. — До Севастополя сто верст, курьерскому поезду часа два, а вот как получается. Лошадьми вернее.

— 3адним-то умом мы, русские, всегда крепки, — отозвался с прохода жилистый старик.

Мимо них прогрохотал один состав, а вскоре и другой. Ярко полыхнуло огнем: залитый электрическим светом, бесшумно пролетел специальный поезд — салон-вагон, ресторан, штабные вагоны, вагоны охраны, бронированные площадки с пушками и пулеметами.

— Александр Павлович Кутепов изволили промелькнуть, — заметил старик с прохода. — Его поезд я и на том свете узнаю. Не сомневайтесь: Кутепов собственной персоной.

— Тогда наше дело совсем плохо, — сказал старый князь. — Видно, войска оставили позиции окончательно.

— В ваши времена так не воевали, господин генерал, — вздохнул толстяк, — Нынче командующие первыми позиции оставляют.

Наступило 30 октября. В шесть утра угнали паровоз, и поезд тронулся на одном, вызвав общий восторг. Но уже на восьмой версте, когда начался подъем, перегруженный состав забуксовал и остановился. Пассажирам и легкораненым пришлось вылезать и толкать вагоны до самого перевала.