Иван Сусанин

Сад тихо шелестел зеленой листвой. Теперь уныло в саду и днем. Не слышно звонких детских голосов, не видно ни Филарета, ни Ксении Ивановны, ни Ивана Шестова. Всем — строгий запрет.

Иван Сусанин ведал, что караул митрополичьего сада, обнесенного тыном, привлечет внимание лихоимцев, и они на какое-то время и близко не подойдут к тыну. Но и снимать караульных нельзя: рисковать собой и своими детьми Романов не позволит.

Еще комолое солнце висело в западной части города, зацепившись румяным краем за деревянный купол храма Спаса на Песках, когда Сусанин увидел трех ляхов, шедших вдоль тына и горланивших песни. Заметив караульных, поляки обнялись за плечи и загорланили еще громче.

— Будьте наготове, ребятушки, — молвил Иван Осипович.

Поранившись с караульными, ляхи примолкли. Один из них — высокий, с соломенно-желтыми, лихо закрученными усами — звякнул рукоятью сабли о панцирь и презрительно произнес:

— Русские свиньи.

Сусанин выдал сдачу:

— Жук навозный. Сопли утри.

Такого оскорбления пан Лисовский (а это был именно он) в жизни не испытывал. Выхватил саблю, заорал:

— Зарублю, пся крэв!

— Охолонь, покуда цел!

Сусанин надвинулся на ляха с дубиной и пистолем. Да и служки вскинули копья.

Пан Лисовский заскрежетал зубами. Этот широкогрудый старик в лисьей шапке настолько был угрозлив, что заставил его вложить саблю в ножны; то же самое сделали его приятели, поняв, что им придется худо.

Ляхи пошли, и вновь, как ни в чем не бывало, загорланили песню. Сусанин успел заметить, что за спиной задиристого поляка висел лук и колчан со стрелами [194]. Не он ли покушался на Филарета? Взять бы этого надменного ляха и доставить в Губную избу. Но владыка Филарет строго-настрого приказал:

— В драку не встревать, коль сами не полезут.

Сусанин повернул за угол тына и поразился: ляхи и петь перестали, и пошли ровнехонько, словно хмель разом выскочил у них из головы.

«Да они же притворялись, сучьи дети. Вновь шли стрелу кидать, а как увидели караульных, пьяную песню заорали. Пакостники! Но теперь вдоль сада ходить не станут».

Выбрав свободный час, Сусанин надумал навестить Пятуню. Открыл дверь, пошел сенцами и вдруг услышал заполошный голос из чулана:

— Кто там? Караул!

— Пятуня?!

Сусанин нащупал рукой засов, отомкнул. Из избы слышался плач и визг девок.

— Ляхи глумятся, а меня в чулан запихнули, — пояснил Пятуня.

В избу Пятуни земский староста подселил одного из ляхов, ибо детей у мужика не было, да и изба была довольно сносной. Пан Дорецкий оказался мужчиной средних лет, плотный, лысоватый, мордастый, с большим висячим носом и бегающими глазами. Он постоянно стучал кружкой по столу и требовал водки.

— Да где ж я тебе наберусь, милок? И сам бы рад, но полушки за душой нет.

Пан отчаянно ругался, замахивался на Пятуню плеткой и выскакивал из избы…

— Сколь их?

— Двое. При саблях. Девок силят.

Сусанин вытянул железный засов, взял его в руку и решительно открыл дверь в избу. То, что он увидел, заставило его содрогнуться. Один из ляхов, сверкая обнаженным гузном, насильничал оголенную девку, руки коей были связаны кушаком, а другой и вовсе без штанов, согнув девке ноги в коленях, аж хрипел от вожделения. Ляхи глумились над жертвами на полу и даже не услышали (девки истошно кричали), как в избу вошли Сусанин с Пятуней. У последнего оказался металлический безмен.

— Ах ты, волчья сыть! — пророкотал Сусанин и рывком поднял ляха за шкирку.

Тот разинул рот, норовил что-то сказать, но разгневанный Сусанин ударил пана засовом по лысой голове. Тот рухнул у порога. Другой насильник, молодой и верткий, с резвостью жеребца скакнул к дверям, откинул тщедушного Пятуню и выскочил на улицу. Так и бежал по городу без штанов.

— Ну и прыть, хе-хе. Я и глазом не успел моргнуть… А постоялец мой, кажись, окочурился.

Сусанин развязал плачущим девкам руки.

— Жаль вас, бедосирые, но ляхам это даром не пройдет.

Глянул на одну, покачал головой.

— Сколь же тебе лет?

— Четырнадцать в Троицу будет, — всхлипывая, ответила девочка, прикрывая разодранным сарафаном наготу.

— Совсем дите малое. Ступайте по домам и не стыдитесь встречных. Пусть ведают, кто вас предал сраму.

Девушки, так и не переставая плакать, вышли из избы.

— А с этим что? — кивнул Пятуня на безжизненное тело постояльца. — Ляхам отдать?

— Зачем же? Порой и мертвецы видоками служат. Потащим его к Земской избе.

А мертвяк вдруг ожил, пошевелил головой и открыл глаза.

— Вот те на, — хмыкнул Сусанин. — Крепкая же башка оказалась у пана.

— А добить его, Осипыч. Шмякну безменом — и вся недолга.

— Да ты что, Пятуня? Лежачих на Руси не бьют. Давай-ка, его в чувство приведем. Живой-то видок пуще всего сгодится.

А в городе все нарастал и ширился страшный разноголосый шум. Отец девочки, ухватив ее за косу, вел обесчещенную дочь по улицам и восклицал:

— Разбой, православные! Ляхи малых детей сраму предают. Глянь на сарафан!

Белый разодранный сарафан был в пятнах крови.

— То — святотатство!

— Буде ляхов терпеть!

— Буде!

Все неуемней и угрозливей крики. Все больше оказывалось мужиков с топорами, вилами и дубинами… А тут и голоштанного пана изловили. Раньше бы — смех на весь белый свет, а ныне неописуемый гнев.

— Бей, круши насильника!

Пан был из отряда Лисовского, кой, махнув рукой на митрополита, высказывал:

— Что нам Филарет? Мы хозяева этой варварской страны. Мы — победители! А победителей ждет добыча. Деньги и женщины!

Напившись до одури, сотоварищи пана Лисовского поначалу разгромили кабак, а потом рассыпались по улицам…

Растерзав пана, мятежную толпу было уже не унять. Закипела, забушевала дремавшая доныне русская душа! С яростным ревом кинулись ко дворам, в кои были заселены на постой ляхи. Более десятка поляков было убито. Среди них — и пан Дорецкий, коего Сусанин и Пятуня привели к Вечевой площади, и коего тотчас сразил топором отец другой поруганной дочери.

Остальной шляхте удалось скрыться…

Филарет остро переживал побоище. Не сегодня-завтра из Москвы примчит царев гонец и заявит: «Великий государь всея Руси Дмитрий Иванович вызывает к себе». Что последует дальше — гадать не надо. В лучшем случае Филарет будет изгнан из митрополитов и простым монахом вновь отправлен в какой-нибудь северный монастырь.

Отстранение с самой богатой епархии не страшило. Страшила иноческая келья, разлука с женой и детьми. Ксении не миновать новой обители, а детей и вовсе могут раскидать по разным глухим местам. Сие — самое жуткое. Нет ничего хуже, когда страдают малолетние дети, кои и без того уже натерпелись.

Глава 17

ВСТРЕЧА С СЕИТОВЫМ

Москва кипела страстями. В мае 1606 года Василий Шуйский, бояре, купцы и простолюдины Москвы, натерпевшись ляхов и Лжедмитрия, прикончили с Гришкой Отрепьевым. Самозванца раздели донага, обвязали веревками, волоком потащили из Кремля на Красную площадь и бросили в грязь посреди торговых рядов. (Год назад на этом самом месте Самозванец хотел обезглавить Шуйского).

На площадь сбежались тысячи москвитян. Теснота, давка!

Шуйский приказал:

— Киньте Расстригу на прилавок. Петька же Басманов пущай на земле валяется.

На Боярской думе Василий Иванович молвил:

— Надо подвергнуть Расстригу торговой казни.

Бояре согласно закивали бородами. К телу Самозванца явился палач и принялся стегать его кнутом. Подле стояли бояре и приговаривали:

— То — подлый Вор и богохульник Гришка Отрепьев. То — гнусный Самозванец!..

Из дворца доставили безобразную «харю» (маску) и бросили ее на вспоротый живот Отрепьева. В рот сунули дудку.

— Глянь, народ православный! — восседая на коне, кричал Василий Шуйский. — Еретик и чародей Гришка заместо иконы поклонялся оной харе, кою держал у себя в спальне. Тьфу, поганец!