Иван Сусанин

Приказал служке:

— Теперь все перемешай, дабы вокруг кола образовался холмик.

— А теперь древо? — спросил Филарет.

— Боже упаси, владыка. С недельку надо обождать, дабы все удобры [191] осели. А вот сие место к посадке готово… Еремей, неси саженец.

Еремей принес. Иван Осипович развернул рогожу и покачал головой:

— Не пригожа к посадке яблоня.

— Да отчего ж, раб Божий? — вновь спросил архипастырь. — Корней предостаточно.

— Предостаточно, владыка, но на корнях наплывы и мочка плохая. С большим изъяном саженец.

— Еремка готовил? — насупил брови Филарет.

Сусанин уже ведал: митрополит сурово наказывает нерадивых служек, а посему решил отвести от Еремки беду.

— На служке вины нет, владыка. Ростовцы на торгу подсунули, а рогожку, дабы земля с корней не осыпалась, развязывать нельзя. Корни хорошо сохраняются с комом земли, а коль случится, что он осыпался и корни голые, то их надлежит обмакнуть в болтушку, то есть в землю, разведенную водой до густоты сметаны, затем переложить влажной травой или мхом и завернуть рогожей. А ежели при длительной перевозке саженец подсох, то его подобает поставить в кадку с водой денька на два, дабы жизнь ему дать…

Боярин Романов, а ныне митрополит Филарет сроду не слыхал о таких вещах, а посему слушал с неподдельным интересом. Мужик же в кожаном переднике поверх холщовой рубахи, откинув тыльной стороной ладони прядь седых волос с крутого лба, перевязанного узким кожаным ремешком, степенно продолжал:

— Деревцо не сразу сажают в яму, его допрежь надо прикопать, а перед этим зорко оглядеть, дабы поломанные или поврежденные корни и ветви обрезать до здорового места так, дабы срез был направлен вниз. При доброй прикопке на концах корней борзо появляются наплывы и вырастают новые корни. А дабы защитить корни от грызунов, прикопанные саженцы обкладывают еловыми лапами…

Филарет с увлечением продолжал выслушивать мужика и в то же время размышлял:

«Царь Борис, задумав развести подле своих хором сад, пригласил мастеров из Голландии, но сад не удался. Лучше бы уж позвал вот такого змемледела, как Ивашка Сусанин. Русский-то мужик и корявое дерево сумеет сделать гладким, а горькое — сладким. И откуда в сиволапом мужике такое умение?»

— Послушай, раб Божий, откуда ты все оное ведаешь?

— Да то любой крестьянин ведает, владыка.

— Не скажи. За сохой ходить — да, но в оном деле голову надо иметь.

— И за сохой ходить уменье надо.

Последние слова Сусанина могли показаться митрополиту дерзкими. Но владыка на сей раз смолчал, невольно ощущая, что от этого кряжистого мужика веет какой-то неизведанной, основательной силой и мудростью, коей он раньше не замечал, а по правде сказать — и не хотел замечать.

Сусанин, видя нахмурившееся лицо митрополита, высказал:

— От дедов и прадедов сию науку мужики постигали. Веками.

— Ну-ну. А теперь пройдем в беседку.

Митрополит начал разговор не сразу. Молчаливо поглаживал панагию, усеянную драгоценными каменьями, а затем неожиданно спросил:

— Знакомый человек есть в Ростове?

Иван Осипович никогда не рассказывал, что он когда-то проживал в Ростове, — ни Ивану Васильевичу, ни, тем более, Филарету. Но на сей раз, он решил открыться: смысла уже нет утаивать.

— Есть, владыка.

— Кто он, и хорошо ли ведает люд ростовский?

— Пятуня из простолюдинов. Моих лет. Каждого ростовца изрядно ведает.

— Не плут?

— С такими знакомства не веду, владыка.

— Добро, сыне… Известился я, что скоро в Ростов прибудут поляки, кои помышляют поставить в городе католический храм. Гоже ли так, сын мой?

— Когда-то в Ярославле немчины попытали возвести иноверческую божницу, но купец Василий Кондаков поднял народ, а царь Иван Грозный, изведав про это, обличил владыку Давыда в ереси и наложил на него опалу.

— Не забывай, сыне, что тогда сидел на престоле Иван Грозный, а ныне ставленник Речи Посполитой. Это по его воле начнут возводить католические храмы. Как тогда народ поведет себя?

Иван Сусанин своей мужицкой смекалкой уразумел, что митрополит пребывает в тревоге, и что вся его дальнейшая судьба будет зависеть от появления в Ростове ляхов.

— Думаю, с хлебом-солью не встретит, владыка.

— А за топоры не возьмется?

Не в бровь, а в глаз вопросил архипастырь.

— Мужик редко за топоры берется. Смирен он по нраву своему и терпелив, но коль беда за горло схватит, его уже не остановить.

— А знакомец твой?

— Потолковать надо, владыка.

— Потолкуй, сын мой.

Сусанин вышел на Вечевую площадь. Здесь ничего не изменилось. Воеводская приказная изба, Губная, Опальная, кабак, храм Спаса на Торгу, церковь Спаса на Сенях, соединенная переходом с митрополичьими палатами. Даже правежный столб, к коему привязывали должников, сохранился.

Вышел с Вечевой и направился в сторону Рождественского женского монастыря, неподалеку от коего находилась изба Пятуни.

Хозяева были дома. Авдотья уже ведала о прибытии в Ростов Сусанина, а посему не удивилась его появлению, лишь долго качала головой и охала:

— Седой-то какой, батюшки.

— Иной седой кудрявчика стоит, — ввернул словоохотливый Пятуня. — Налей-ка штец, мать.

— А я скляницу в кабаке прихватил. Но бражников, почитай, и не видел.

— Не до жиру, быть живу. Голодень и нас зело ухватил. Ране я шти с мясцом прихлебывал, а ныне и капустке рад, да и ту лиходеи с гряд срезали. И только бы капусту. По грядам как Мамай прошел. Ни репы, ни луку, ни чесноку не оставили. Один укроп торчит, но им сыт не будешь.

— А коль покараулить?

— Норовил, да чуть башку не проломили. Пятеро с орясинами налетели, едва ноги унес. Лихо у нас в Ростове, едва-едва начинаем от голодных лет выправляться, а то ить два года назад даже всех собак приели. Ранее у Спаса на Торгу не протолкнешься, а ныне драной кошки не увидишь. Захирел торг.

— Выходит, худо простолюдину живется?

— Беда на беде сидит и бедой подгоняет.

— Да, — крякнул в бороду Сусанин. — А ведь были годы, когда и твою избу счастье стороной не обходило.

— Случалось, Осипыч. Но счастье с несчастьем на одних санях ездят. Ныне уж и старуха недужит, да и у меня ноги едва бродят. Только душегрейка и спасает. Наливай, милок.

— За здравие царя всея Руси Дмитрия, — провозгласил первый положенный тост Сусанин, но Пятуня, уж на что жаждал выпить, оловянную кружку в сторону отставил.

— Не хочу за Дмитрия. На него никакой надежы нет.

— Отчего так, Пятуня?

— Из Москвы люди наведывались. Сказывали: царь-де не настоящий, а беглый монах, расстрига Гришка Отрепьев, коего приютили ляхи, а затем дали ему войско и на московский трон усадили. Вот те и царь, помазанник Божий.

— Все так мыслят?

— За всех не ручаюсь, милок. Ростовцы — народишко верткий. Муж в дверь — жена в Тверь. На Чудском конце горлопанят за Дмитрия, на Никольской во Ржищах [192] — клянут Расстригу. Раскололся народишко. Смута.

— Смута, кивнул Сусанин. — По всей Руси великая смута… А скажи, Пятуня, как народ к новому митрополиту относится?

— Дело, конечно, Божье и не нам владыку судить, но чужой рот — не свои ворота, не затворишь. Многие ворчат, искоса поглядывают на владыку.

— Но Федор Никитич в опале сидел, многие муки претерпел.

— Эк нашел великомученика. Русский царь его в монашескую келью упрятал. А коль так, то не судимы дела царские, хоть и не по нутру был боярский царь бедному люду. Но это иной разговор. Ныне же Расстрига Филарета в митрополиты возвел. Вот и кумекай. Опять же в народишке нет единенья, терпит и такого владыку.

— А коль ляхи придут и с благословения митрополита начнут свои божницы ставить? Что тогда?

— Вот тогда, милок, народ в одну дуду начнет дудеть. И ляхов сметет, и владыку. Тут и кумекать неча… В кружках-то все выдохлось. Давай-ка за наше стариковское здоровье.