По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

   — Пускай умру, но не виновен ни в чём. И сознаваться мне нет нужды... и не желаю...

Медленно поднялся с места Пётр, впился взором в Гагарина, сжав кулаки, нагнувшись вперёд, словно готов был тут же кинуться на упрямого вельможу и своими руками привести в исполнение смертный приговор... Но потом, овладев собою, глухо проговорил:

   — Ин, ладно! До завтра, князь!

И вышел из каземата.

Чудный летний день выдался 18 июля 1721 года, когда перед окнами юстиц-коллегии была устроена невысокая виселица; развернулись шпалерами войска, загремели барабаны, и князь Гагарин стал на позорном помосте, и над головой его закачалась, как змея, верёвка с петлёй на конце...

В одной батистовой рубахе, в коричневом камзоле и таких же коротких бархатных штанах стоит он, тупо озираясь вокруг. На ногах у осуждённого шёлковые тонкие чулки, но мягких сапог бархатных не дали ему, и простые, просторные лапти надел он, потому что отекли, распухли его больные ноги...

Пышный, кружевной ворот рубахи раскрыт, видна ещё довольно тучная, но сильно одряблелая, складками нависающая книзу грудь, волосатая, широкая.

Много народу сбежалось посмотреть на казнь... Но не различает никого Гагарин. Даже ближние ряды солдат, шпалерами окружающих виселицу, кажутся ему каким-то цветным частоколом... Но вот ожили глаза князя. Среди кучи солдат-конвойных он увидел юношу в простом матросском платье и девушку в чёрном иноческом одеянии...

Его дети!.. Алексей... Наташа... Их сюда привели... Их заставляют перенести эту пытку... Ему тоже приготовили последнее, самое тяжкое испытание.

Закрыл глаза старик, и впервые после двухлетней муки и пыток две слезы вытекли из-под крепко сжатых, пожелтелых век...

Но он снова раскрыл глаза и стал глядеть в распахнутые настежь окна юстиц-коллегии, за которыми, по приказанию Петра, теснились все сенаторы, чтобы видеть позорную казнь и муку их недавнего товарища...

И, выделяясь среди всех, темнеет там фигура самого Петра...

Скрестились снова взгляды осуждённого и судьи...

Вихрем заклубились мысли в голове князя, тысячи чувств, воспоминаний столкнулись в стеснённой груди...

Солнце так ласково, ярко светит... Так хочется жить...

Спасти себя, этих бедных детей, страдающих за чужую вину... Что, если поднять руки, крикнуть?.. Исполнить то, что требовал вчера от него Пётр... Если молить о прощении?..

Может быть, насытится сатанинская гордость... Дрогнет это каменное сердце и уста, точно вырезанные из дерева, произнесут слово прощения...

Уже готов был сломиться Гагарин. Но взгляд Петра, который поймал князь, был так беспощаден, что Гагарин только выпрямился гордо и отвернулся от окон...

Принесли длинную рубаху-саван, накинули на князя, пролепетавшего последнюю молитву, принявшего отпущение грехов от духовника, стоящего тут же, на позорном помосте. Шёлковым большим платком покрыли лицо казнимому...

Миг... Петля обвилась вокруг шеи, врезалась верёвка в жирные её покровы, сдавила сосуды, нажала на гортань...

Вытянулось, потом изгибаться, корчиться стало короткое, грузное тело, словно большую рыбу на крюке вытащили из воды... Ноги задёргались, заплясали в последнем отчаянном танце смерти!..

И через десять минут врач, присутствующий при казни, смог заявить, что преступник мёртв.

Но и после смерти не оставлено было в покое тело Гагарина.

Когда уж начало разлагаться оно и отвратительный запах стал душить сенаторов, заседающих за своим судейским столом, едва упросили они Петра убрать труп Гагарина.

Но недалеко был убран труп. Высокую виселицу поставили на ближней площади, и туда подвесили снова полусгнившие останки бывшего всемогущего царя Сибири... Народ с ужасом и отвращением глядел на это варварское зрелище...

В Сибирь хотел послать останки Пётр, чтобы там, в Тобольске, повисели они до окончательного распада на устрашение тамошним ворам и казнокрадам.

Но уж коснуться нельзя было трупа, не только везти за тысячу вёрст.

И тогда на рогожах перенесли эту груду гнили и костей, поместили на том же каменном столбе, где ещё раньше водружены были на спицах и дотлевали теперь головы преступников, казнённых по делу царевича Алексея...

ЭПИЛ0Г

ЖИВОЙ В МОГИЛЕ

Испуганная, вскинулась среди ночи Агаша, почувствовав во сне, что кто-то стоит у её постели.

   — Хто тут?! — громко крикнула она, различив в полумгле чёрную, высокую постать, склонённую над ней.

   — Тише, я... Аль не узнала? — прозвучал знакомый голос.

   — Серёжа!.. Откуда? Жив... Господи!.. Два года не было... Я уж думала...

   — Радовалась, што не вернусь, как и твой князь-старичина... А ты тут?.. Я, слышь, всё знаю... И нынче шёл, думал, застану с тобою энтого... красавчика Феденьку, офицерика щёголя пригожего... Ну уж тогда бы...

Не договорил Задор. Но вся задрожала девушка.

   — Убить его хочешь! За што?.. Господи!..

   — За то, не ходи пузато, не сиди на лавке, не гляди в оконце... в чужое ошшо! Да и не убил бы я ево, нет... А помаленечку, по кусочкам бы тельце белое, дворянское, холёное строгать бы стал тупыми ножами... Деревянной пилою распилил бы после пополам... А тебя заставил глядеть на забаву... Да и попу-батьке от меня не поздоровится, што дочку-шлюху унять не умеет...

   — Што ты!.. Как смеешь?..

   — Как смею?.. Дура! Не смел бы, не сказал бы... Я не зря два года пропадал! За мною такая сила стоит... Свисну — и не то ваш дом, Тобольск целый по брёвнушкам разнесут, подпалят мои люди со всех четырёх концов и выйти никому из пожарища не дадут!.. Не только свои, и калмыцкие народцы, и киргизы меня слушать станут, ежели я их на доброе дело, на разграбление города поведу... На Томский городок и то уже пять тысяч косорылых войной идти изготовилось. От меня знаку ждут. Да я их попридержу пока... Иное я решил теперь повершить... Старое, большое дело доделать хочу...

   — Старое дело?..

   — Али забыла! Какая ты ныне стала беспамятная!.. Ласки барича ум отшибли, зацеловал девку навовсе!.. Ха-ха-ха...

   — Оставь, Серёжа... Не кори! Ежели и было што... сам подумай... Тебя нету... Слышно, убили тебя коряки, когда бунт у них был... А тут я одна... Знаешь, наше дело женское, девичье... Могла ли я противиться?.. Есть ли сила?.. Ну и...

Слезами залилась она. Не то от мысли о том, как её взяли силой, не то от страха перед этим человеком, который Бог знает чего может потребовать теперь...

   — Вот как! Не мил тебе энтот... Феденька-хват... Так, значит... полусилом, полуохотой побаловалась, покуль меня не было! Верить будем, девушка, што правда, коли не врёшь. Да энто скоро объявится... Слушай, за каким я делом к тебе! Для подъёму людей, для того, чтобы волю хрестьянскую сделать, штобы не крепи да цепи, а раздолье привольное узнали души хрещёные... На всё на это денег много надо, кого задарить, чего закупить... Потому, ежели и отымем мы склады ружейные и зелейные тут и в иных городах, всё мало нам будет! А я уж и пути наладил, как получить оружие и припасы воинские из чужих краёв. Только денег надо... А я прослышал, клад великий положил князенька смышлёный перед отбытием своим на муку и на смерть... И про те клады ты знаешь, батько твой и Юхимко-дед... Да я уж был у него.

   — У деда?.. Болен он, недужен давно... помирает...

   — Помер уж!.. Я было его спрашивать стал... Пригрозил... А он... старый сыч, возьми и помри... тут же, в одночасье... Я тогда к тебе и пробрался... Слушай! Знаешь меня! Не откроешь клада мне — созову своих дружков, вольницу удалую... Всю Салду спалим... Попа запытаю, ежели не скажет... Дружка твово вытяну из пасти у чёрта, не то из его жилья в Тобольске... При тебе замучаю... Ежели ты сейчас не скажешь, как взять добро гагаринское?..

Громкий весёлый смех, которым разразилась девушка, поразил даже Задора.