По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

А Меншиков, довольный действием своей мимолётной стрелы, принял ещё более сокрушённый, скорбный вид и негодующе бросил вопрос:

   — И што же было потом, господа высокие судьи? Вы сами ведаете хорошо. Невзирая на милосердие отцовское, которое ограничилось только публичным оглашением о лишении наследья строптивого сына, царевич продолжал упорствовать, скрыл главнейших пособников своих, как мать родную, царицу-иноку Елену, как тётку, царевну Марию Алексеевну, как многих других, кои всё же раскрыты были и кару достойную, даже до смерти понесли!.. А в ту же пору открылись и новые вины самого царевича, его тайные замысли на овладение престолом хотя бы силою и при жизни отца, на каковую злодейски помышлял царевич, как сам сознал при допросе и пытке... И мера терпения отца и государя преисполнилась!..

Глухо, зловеще прозвучали последние слова. Вздрогнули многие, словно уже услыхали похоронный звон, возвещающий о смерти Алексея, услышали стук падения камней и земли на крышку гроба юного царевича...

Меншиков, выдержав паузу, тем же зловещим, ровным и глухим голосом продолжал:

   — Все вы свидетели того, что правду сказал я в сей миг, хотя и горькую, самую страшную. Зная, что за единый побег, за измену отечеству, за поругание отца и государя царевич по российским законам достоин смерти, простил его государь, суду не подверг за первую вину, только лишил престола и царского наследия. Теперь же, узнав новые вины, много более тяжкие, чем прежняя, поборол государь чувства отеческие к сыну, помня долг и обязанность повелителя многих народов и земель. Подобно Аврааму, не дрогнувшему принести едиственного сына на алтаре Господу, решил и государь лучше принести жертву крайнюю, нестерпимую, чем погубить всё царство. И положил в мыслях: судить сына-царевича, сообразно законам Божеским и установлениям государственных законов, принятых в царстве.

Высоким судьям сего Верховного судилища известно, что сперва государь просил совета у духовных властей царства, высших и меньших. Вот это «рассуждение» духовного чина, поданное царю по вине царевича, подписано осмью епископами, четырьмя архимандритами, святой жизни мужами, высоко почтенными, и двумя учёными священноиноками. Его оглашу вам теперь.

Внятно прочёл Меншиков «рассуждение» епископов, которые тоже хорошо поняли, чего ждёт от них царь, начиная своё писание, помянули о «тяжкой вине сыновней, равной греху Авессалома», наказанного смертью по воле самого Бога; затем смиренно указали, что судить дела гражданские им не подобает вообще, а тем более касаться таких высоких особ. Но, исполняя волю царя, они всё-таки решаются привести подходящие примеры из Ветхого и Нового Завета, говорящие как о строгой каре, так и о безмерном милосердии родителей к детям, даже и преступным.

Дальше приведено было девять мест из Ветхого Завета и столько же из Нового. Сперва поминался грех Хама, поругавшегося над отцом и проклятого, история Авессалома, грозные заветы книги Исхода и Второзакония, присуждающие смерть непокорным детям; потом в Евангелии и Апостолах было выбрано всё, что можно было истолковать в том же смысле... Но здесь небольшую подтасовку допустили смиренные отцы, приписав Учителю жестокую заповедь, несущую смерть непочтительным детям, когда Он только помянул древний закон, им часто отвергавшийся, только для уличения фарисеев, не соблюдающих самых строгих заповедей, где им это было выгодно.

Снова после этого лицемерно повторили иноки и епископы, что не смеют и думать о том, чтобы «явиться судьями над теми, кто поставлен над ними от Бога». Затем осторожно перечислили, уже без пунктов, места из Священного Писания и Евангелия, где говорится о прощении и милосердии к нераскаявшимся грешникам, помянули тексты о «блудном сыне», приводя и слова того же Давида, который простил Авессалома и просил щадить бунтовщика-сына. Не забыта здесь и прелюбодейка-жена, прощённая Назарянином, возгласившим: «Милости хощу, а не жертвы!» И многое ещё другое...

«Кратко рёкше: сердце царёво в руце Божией есть! Да изберёт сам тую часть, куды рука Божия его преклоняет» — так кончили своё «рассуждение» осторожные отцы святители, не решаясь прямо подтолкнуть поднятой руки Петра, не имея мужества и задержать эту разящую руку...

Небольшое молчание настало после чтения бумаги, где первою стояла подпись смиренного Стефана, митрополита Рязанского, того самого, который всего семь лет назад в Успенском соборе сказал такую проповедь, так разгромил новые порядки Петра, такую горячую молитву прочёл «Алексию, Человеку Божьему» поминая и отсутствующего царевича, что вся Москва и Петербург всколыхнулись, а сам царевич добыл список с проповеди и хранил его много лет, как святыню...

Но это было семь лет назад!.. Теперь же хитрый украинец, Стефан, стараясь услужить Петру и омыть свой старый грех, особенно подробно изложил «карающие» тексты в епископском отзыве, поданном по делу того же несчастного Алексея...

Выждав немного, Меншиков снова заговорил, как бы желая подвести итог всему оглашённому:

   — Теперь — и слово и решение за вами, государи мои, господа верховные судьи. Вы, господа министры, сенаторы, чины военные и гражданские, сюда призванные волею самодержавного государя нашего, многократно собирались в этой палате, слушали выписки из дела и подлинные письма от его царского величества к царевичу, равно и ответы последнего; слышали устное признание виновного сына, и читалась вам собственноручная запись его, гласящая, что желал он смерти отцу своему и государю; даже на духу попу о том каялся и бунт хотел учинить, сам собрался при жизни отца во главе мятежных стать. И многое иное, не менее тяжкое! И ныне, хотя не надлежит нам, подданным его величества, судить такие дела, но исполняя указ государя, по чистой совести, никому не похлебствуя и без всякого страха внимая поучениям и заповедям Закона Божия, а равно помня Уложение и Воинский артикул, не забывая уставы иных христианских государств, равно как древних, особливо римских и греческих цесарей, должны мы согласиться и приговорить: чего достоин царевич Алексей за всё выше речённые вины свои? Особливо за то, что повинную свою царю писал неправдиво, что с давних лет искал получить от отца при жизни его престол через бунт, надеясь на чернь, что скорой кончины желал отцу и государю — за всё сие какая кара ему подлежит? С сокрушением сердечным, со слезами на очах, яко рабы и подданные, но должны мы сие обсудить и своё истинное мнение, как повелел самодержавный наш повелитель, постановить должны, не в виде приговора, но как велит то изложить чистая христианская совесть. Прошу вникнуть, господа верховные судьи, обсудить в себе и между собою, а затем поимённым, открытым голосованием мнение подать!..

Последние слова страшнее всего поразили сидящих. Никто не ожидал, что открыто придётся подавать свой голос в таком тяжком деле, в этой, запутанной самим Роком, нечеловеческой тяжбе...

И долго ещё сидели все, подавленные, растерянные, когда Меншиков уже замолк, отирая с лица и со лба крупные капли пота, проступившие после утомительной долгой речи, которая и его самого взволновала не меньше, чем слушателей.

Закрыв свои сверкающие глаза, прислонясь плечом к двери, за которой он сидел, затих и Пётр, замер, словно повис на высоте и сейчас должен рухнуть вниз с головокружительной быстротою, не зная, спасён он будет или разобьётся насмерть...

Вдруг дрогнуло мёртвое молчание, которое наполняло зал несколько мгновений, и несколько голосов, словно против воли, вырвалось, переплелось, снова смолкло и опять зазвучало.

Полуслова, полувздохи, не то вопросы, не то оправдания перекинулись от одного к другому... Больше молодёжь подавала голос, ещё о чём-то желая спросить, что-то выяснить, нащупывая какую-то надежду... Хотя пришли все сюда, чувствуя, что придётся произнести одно страшное слово. А после речи Меншикова ещё больше убедились, что только одно это слово смеют и должны они сказать, если не хотят сами очутиться на одной доске с царевичем, которого так тяжко допрашивал отец, подвергая кнуту и дыбе наравне с последними из преступников, своих рабов и подданных...