По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

Здесь же и Яков Долгорукий, Стрешнев, маршал Адам Вейде да ещё Данилыч, который только что появился в зале. Эти четверо, кажется, и остались сами собою, ходят, сидят, говорят и смотрят, как всегда. Только вполне понятная тревога и смущение видны на их лицах, которые давно и хорошо так изучил царь.

Прикрыв плотнее дверь, в ожидании, пока усядутся судьи, задумался Пётр.

Правильно ли он сделал, что этим судьям поручил решать свою роковую тяжбу с первенцем сыном?.. Не лучше ли отменить затею, выйти, распустить собрание?.. Пётр уверен, почти все будут рады такой развязке.

Он уже сделал шаг — и остановился.

Новая мысль пронеслась в напряжённом мозгу.

Разве личная или правовая волокита идёт между ним и сыном?.. Нет! Важно сейчас не близкое знакомство и знание законов, не опыт судьи... Отец тягается с сыном, оказавшим дерзкое непослушание, противное небесным и земным законам, которые признаны всеми живущими на земле! Сын возмутился против верховной воли государя и родителя своего.

И там сидят такие же, как и Пётр, отцы или, подобные Алексею, сыновья. Не напрасно царь и юных сравнительно людей призвал в судилище. Пусть они подадут свой голос, пусть вступятся за царевича, если считают его правым... Если ошибается государь и отец, если деяния сына не грозят бедою царству и народу, сорока миллионам живых существ!..

Ведь и Пётр созвал судей не с тем только, чтобы они обязательно судили Алексея, а чтобы рассудили тяжбу, судили виновного по совести, всё равно, если даже, по их мнению, сам Пётр окажется виновным перед сыном...

Поэтому чем больше людей будет судить и разбирать тяжбу Алексея и Петра, тем больше надежды получить настоящее, продуманное, всестороннее и верное решение, непреложное, как приговор небес...

Успокоясь на этом выводе, слыша, что за дверью наступила тишина, означающая начало заседания, Пётр снова чуть приоткрыл дверь и стал слушать чутко-чутко, словно хотел уловить не только звуки и сказанные слова, а самые затаённые мысли, скрытые соображения, тончайшие побуждения, руководящие каждым из тех, кто подымает голос в этом судилище, какого ещё не знала история до сих пор и вряд ли будет знать в веках грядущих.

Как первоприсутствующий, Меншиков заговорил раньше других.

Ещё когда собрание рассаживалось по местам, старейшие — вокруг стола, сколько хватило мест, остальные — широким полукругом на приготовленных стульях и креслах, Меншиков умными, лукавыми глазами своими несколько раз обежал ряды, вглядываясь в каждое лицо, словно желая угадать, для чего пришёл сюда этот человек. Осудить или оправдать собирается несчастного, неразумного царевича, посмевшего сначала так безрассудно восстать против гнёта родителя и царя, перед которым теперь начинала склоняться целая Европа, которого опасались монархи сильных народов... А затем сам же Алексей окончательно погубил себя ещё более безумным шагом, когда, в порыве нелепого доверия или неудержимого страха, решился покинуть своё каменное гнездо в далёком Неаполе, крепость Сент-Эльмо, сменив добровольное уединение в ней на подневольное заточение в казематах Петропавловской крепости, неразлучное с допросами, пытками и дыбой...

Сам Меншиков не знал, как решить задачу, поставленную грозным роком и ожесточённым Петром.

Пощипывая свои тонкие, ровно подстриженные усики, чернеющие под навесом пышного, высокого парика, падающего длинными локонами на плечи, князь Ижорский, опершись локтем на стол, подперев голову рукою, попытался заглянуть в самого себя.

Жаль ему Алексея. Он знает лучше всех, как мало виноват безвольный, вечно отуманенный алкоголем юноша в своих преступлениях и грехах, свершённых им вольно и невольно. Но есть за Алексеем одна тяжкая, непоправимая, непростительная вина: он — сильнейший претендент, законный, прямой наследник Петра, его трона, царства, созданного, увеличенного, укреплённого ценою тяжких усилий и людской крови!

И для этой роли непригоден Алексей. Меншиков понимает это даже яснее, лучше, чем Пётр.

Что же делать? Как надо поступить? Особенно теперь, когда у Петра есть и трёхлетний внук от того же царевича, стоивший жизни своей матери, принцессе Шарлотте; когда растёт и второй малютка-сын, рождённый от Екатерины, которая до сих пор предана и покорна светлейшему князю не меньше, чем своему державному мужу.

И, конечно, регентом при будущем царе-ребёнке, сыне, внуке ли Петра, безразлично, при его вдове-царице первым будет он, Меншиков, ещё не старый, полный сил и широких, честолюбивых замыслов...

В силу таких соображений ум внятно и властно подсказывал светлейшему, что Алексей должен быть осуждён людьми, как осудила его сама природа, создав таким искалеченным, неприспособленным, непригодным к царствованию.

Грязное распутство, дикое, непробудное пьянство, злобное раздражение против тех, кто не изъявляет рабской покорности перед самодурным Алексеем, — эти свойства не помогли бы ему устроиться хорошо и в частной жизни. А взойди на трон — он неизбежно явится тираном, пожалуй, ещё похуже, чем недоброй памяти сам Иван IV!

В этом убеждён и царь наравне с Меншиковым.

Значит?!

Тут князь постарался скорее отвлечь своё внимание в сторону от неизбежного вывода и подумал про себя:

«Что мне голову ломать... решать?! Как все скажут, так и я... Благо, голос мой придётся подавать последним!»

Так порешив, видя, что высокое собрание разместилось, расселось и всё налицо, он поднялся и заговорил сначала вычурно, звонко и нараспев своим слегка гнусоватым голосом. Но потом стал оживляться всё больше и больше, и с середины речь его полилась, сильная, выразительная, захватывая, увлекая всех, как сам был захвачен своими ощущениями и словами князь Ижорский, бывший челядинец и рядовой, а теперь главный верховный судья, решающий не только вопрос о жизни и смерти царевича всероссийского, но и судьбу целой монархии, одной из сильнейших на земле. В этой игре слепого, злого случая честолюбивец видит действие Высших, Божественных Сил. В своём ложном убеждении он черпает вдохновение и отвагу, находит источник для мыслей и силу для слов.

Сначала сжато и кратко изложил светлейший историю побега царевича, коснувшись даже смерти принцессы Шарлотты, словно бы эту гибель молодой женщины считал отчасти делом рук Алексея, слишком дурно обращавшегося со своею женой.

Напоминая судьям последний указ, изданный в Москве 3 февраля того же, 1718 года, этот грозный обвинительный акт Алексею, оглашённый Петром перед своим народом и целым миром как бы для его собственного оправдания, Меншиков нарисовал картину воспитания царевича, в котором и сам князь принимал немалое участие. Затем перечислил заботы отца о сыне, старание Петра просветить его «многими политическими науками, обучить военному делу и чужим языкам», чтобы приготовить из него «достойного наследника Российского престола»...

   — Но тщетны были старания любящего отца и государя! — продолжал князь, поднимая голос, увлекаясь своей ролью обвинителя, прокурора, ради которой покинул, забыл спокойный, бесстрастный тон президента-докладчика. — Напрасно отец и царь увещевал сына и наследника, приводил его к исправлению и ласкою, и сердцем гневным, а иногда и наказанием отеческим!.. Напрасно брал с собою во многие воинские кампании, где всё же охранял жизнь царевича от опасностей боя, проча себе в наследство, сам в тех же боях своей царской жизни не щадя! И в Москве не раз оставлял государь сына, вручая ему правление некоторыми государственными отраслями для научения в будущем деле царском. И в чужие края посылал наследника, чая, что там, среди просвещённых порядков и людей приучится к добрым нравам и регулярному государственному управлению, склонится к трудолюбию и добру царевич. Увы! Всё доброе ненавидел сын государев и наследник, ничему не внимал, не обучался, но непрестанно имел обхождение с людьми непотребными и подлыми, кои закоснели в мерзейших обыкностях своих и царевича к тому же приучили!