Братья

Армяне поглядывали доброжелательно, пригласили к своему костру. Одеты были в широкие штаны и куртки из черного сукна. В них — бородатых виделось нечто детское, наверно, из-за одинаковых ярко красных туфель, которые они носили с гордостью, как украшение. Все они возвращались после многолетней воинской службы у императора и потому шли с удовольствием, спешили домой. За ужином пускали по кругу мех с вином, показывали Михаилу, чтобы пил, не стесняясь. Потом долго сидели у огня, тесня друг друга плечами, и, раскачиваясь, тянули песню. Будто мать успокаивает новорожденного сына, вымаливая для него долгую счастливую жизнь.

Засыпая, Михаил лежал на спине и смотрел на звезды. Их блеск завораживал. Люди, среди которых он жил последние годы — моряки и бродяги, часто обращались к звездам и советовались с ними в выборе пути. Но то практичное знание не привлекало его. А здесь была игра. Он пытался запомнить очертания сверкающих россыпей, раскрыть тайну, как раскрывают сжатый кулак, чтобы на дне ладони увидеть отгадку своей судьбы. Он не ждал быстрого ответа. Он просто смотрел и ощущал, как с каждым усилием зрения, его наполняет таинственное предчувствие другой жизни, в сравнении с которой нынешняя — всего лишь прихоть и суета. Он искал в звездах ответ на загадку, которая — он это чувствовал — превосходит усилия его воображения, и, тем не менее, требует, чтобы он возвращался к ней снова и снова. Звездный хоровод кружил над темной линией гор в такт с песней, которой заканчивали вечер его подвыпившие попутчики.

На следующий день после того, как спустились с гор, подошли к месту, где была свалена пирамидой груда камней, и стоял большой каменный крест. Другая дорога вела в сторону близких холмов. Здесь их покинули армяне. Они так и ушли строем. Над острыми меховыми шапками, которые эти люди носили постоянно, невзирая на жару, торчали лезвия копий, как вздыбленная щетина единорога. Они скрылись за поворотом, и отряд стал меньше на шестьдесят человек. Но зато позади осталась самая трудная часть пути, скоро начиналась Палестина, охраняемые земли христианского королевства, где можно будет считать себя в безопасности. Осталось пройти Антиохию.

На ночлег становились засветло, чтобы можно было успеть, не торопясь, поесть и передохнуть. Здесь, как бывает ввиду большого города, появились люди. В лохмотьях — одичавшие, они напоминали зверей, кривились жалко и молча, но в глазах было мало человеческого. Только страх и желание схватить побольше и половчее. Нищие боязливо приблизились к каравану. Девочка-подросток протянула грязную руку к Михаилу, тронула за рукав, распахнула одежду, показала чуть заметную грудь. Он отвернулся. Они были голодны и отвратительны. Как смерть может напомнить о себе оскалом черепа, так явление этих людей напоминало им — более благополучным о превратностях судьбы, о падении, о какой-то другой страшной жизни. Все заорали разом, отгоняя нищих. Они не хотели видеть их рядом, иметь с ними что-то общее. Прочь. Прочь. Михаил подошел к лошади, сунул руку под седло. Так хранили мясо в долгой дороге — нарезанное тонкими полосами, оно пропитывалось лошадиным потом, высыхало и не портилось месяцами, несмотря на жару. Купец заметил и подошел. Этот низенький краснощекий человек, легко говоривший на любом из здешних языков, был в ярости. Толкнул Михаила в грудь. Вокруг молчали. Нищие отползли подальше. Страх боролся с голодом, они смотрели, как смотрит собака, готовая выдержать побои хозяина и лизать руку за подачку.

— Нет. — Сказал купец.

— Ты должен мне за работу.

— Я сам кормлю моих работников.

— Это не для меня. Для них.

— Для них? — Лицо купца — обычно улыбчивое — исказилось. — Ты хочешь накормить их?

— Да, этих людей.

— Этих тварей? — Купец зло рассмеялся. — Сейчас ты увидишь, как их буду кормить я. — Он оглядел собравшуюся толпу. — Идите сюда. Глядите. А вы. Эй, жрите. — Купец поднял руку, и с размаха швырнул кусок в пыль. Михаил оказался проворнее всех и подхватил подачку, нищие застыли, не сводя с него глаз. Михаил достал нож, разрезал мясо и раздал из рук в руки.

— Я вычту из твоих денег. — Сказал купец. — Не за еду. За то, что ошибся в тебе.

— Разве не видишь. Им сколько не дай, все мало. — Сказала женщина, добивающаяся внимания Михаила. Длинные черные волосы она постоянно расчесывала деревянным гребнем.

Михаил не ответил. Когда он укладывался спать, подошел человек, присел рядом. В темноте лицо оставалось неразличимым. Слышен был только голос.

— Я вижу, ты — добряк. Но доброта без ума живет недолго. Эти люди просят всегда, когда голодны и когда сыты. И так же легко нападают все на одного. Думай, кого кормишь — змею или кролика. — Лицо говорившего было чуть различимо. — Меня зовут Алевт. Но я — не грек. Я франк. Я хожу здесь долго и знаю, что говорю. Это — землетрясение. Люди обезумели. И многие перестали быть людьми. Совсем перестали. Нужно пройти поскорее, не останавливаться. Мы еще встретимся. — Он мягко провел ладонью по щеке Михаила и исчез, растворился в темноте.

На ночь вокруг лагеря усилили охрану. Со времени Великого землетрясения здесь был край нищих. Они ходили толпами и были не меньше опасны, чем разбойники. У многих было оружие, и они легко пускали его в ход. Голод и страх согнали их в стаю, а стая подчинила своим законам. Человек стаи иной, чем человек толпы и вовсе не похож на человека, действующего по собственному выбору. Одичавшая собака коварнее и опаснее волка.

Утром открылся поверженный город. Сначала увидели реку, несущую желтую мутную воду. Оронт начинался в горах, землетрясение вытряхнуло наружу изнанку земли, вода насытилась глиной и потемнела. Дождей долго не было, но река все равно оставалась полноводной, будто в горах открылись новые источники. На воде, зацепившись за ветви рухнувшего дерева, лежало раздувшееся тело, течение чуть покачивало его, убаюкивая в смертном сне. До землетрясения здесь жили десятки тысяч, но сейчас вокруг было пустынно. Несколько человек равнодушно рассматривали со стен бредущий караван. Каменный мост через Оронт, ведущий к городу, обрушился, несколько уложенных кое-как бревен связывали между собой берега реки. Обе башни над городскими воротами были разрушены. Одна устояла, грозя вот-вот завалиться, другая превратилась в груду камней. Стены были сплошь покрыты глубокими трещинами, зубцы осыпались и до сих пор продолжали рушиться, вздымая облака мелкой белой пыли. Пожары погасли только недавно, еще будоражил запах гари. Воздух был горяч и опасен. И странно настораживала тишина. Остались лишь звуки, которые человек не замечает в обычной жизни — пение птиц, шум деревьев под порывом ветра. Издалека всплыл одинокий удар колокола, отзвучал и затих.

— Никто не помнит такого землетрясения, как в прошлом году. — Рассказывал Михаилу подоспевший Алевт. — Много людей погибло в одну ночь. Потом начался мор. Люди жили, как звери в пещерах. Только недавно стали запирать городские ворота и очистили улицы. Но многие не возвращаются. Они бродят вокруг, привыкли к такой жизни. И теперь все еще трясет, не так сильно, как прежде, но достаточно для тех, кто испуган. Многие обезумели, тысячи обратились в язычников. Пытаются по приметам угадать судьбу. Сотни лет назад Юлиан Отступник отверг здесь Христа и пытался возродить старую веру. С тех пор кого только не было: византийцы, мусульмане, теперь мы — христиане, но воздух этих мест остался прежним. Полон соблазнов. Рядом с городом есть роща, в ней был храм Аполлона и Венеры. Храма давно нет, только место. Туда сходились толпы женщин и мужчин. Во время крестового похода турки подсылали в рощу блудниц, и пока франки предавались похоти, отправляли их на Божий суд в костюмах Адама. Выставляли на стенах распятыми, лицом к кресту, а под чресла подкладывали козий зад.

Алевт громко расхохотался. Его лицо — вытянутое и бледное, с русой бородкой казалось одержимым.

— Ты непохож на грека. — Сказал Михаил.

— Я говорил тебе, я франк. Алевт — греческое имя, данное мне при крещении. А старое я забыл. Не веришь? Или почти забыл, достаточно, чтобы никогда не вспоминать.