Братья

Нужно менять политику. Итак, Варсофоний. Пусть берет церковников — лучших, кого захочет. Будем вести диспут. Латинян не убедить, упрямые, закостенелые в тупости и спеси. И не нужно. Важно спорить, поддерживать разговор. Станут слушать, уже половина выигрыша. А больше не нужно. Отвоевывать нужно по частям, а там Бог поможет. Напоминать о себе постоянно, советовать, поучать. И так время упущено. Слышал император, что ереси кочуют сквозь империю с юга на запад за море, к Папе в гости. Жаль, что медленно, но докатились уже и до них, посмотрим, как управятся. А нам нужно укреплять кафедру в Иерусалиме. Елена церковь там ставила. Константин там обратился. Орлов римских со знамен убрали, а крест поставили. Жива империя Богом и впредь так будет.

Кого кроме церковников? Варсофоний разберется на месте, а пока пусть возьмет верных людей. И не забудет франка. Одной ногой увяз, а другой скребет, хочет наружу. Пусть. Он — Алексей не мстителен. За измену накажет, но пока велел клятвой его не связывать. Такой сам пойдет, если захочет, или, наоборот, упрется, сколько его не приманивай.

Как пройти? Стражи он даст человек тридцать. Даже больше. Посольство, должны смотреться, как следует. Не жалко. Малоазийские армяне. Эти собираются со службы домой, пусть сквозь турецкие земли вместе пройдут. Хоть у турок теперь спокойнее всего, чуть что — сразу голову с плеч. Армяне доведут почти до Антиохии, больше от них требовать нельзя. А дальше? Вот мысль! Заранее нужно известить иерусалимских. Пусть вышлют своих навстречу. Кто еще? Паломники последние годы сходятся медленно, не то, что раньше, когда бродили по городу толпами, наводя на горожан смятение своей дикостью. Теперь больше морем до Иерусалима добираются, есть, где пристать. А сюда съехалось несколько рыцарей, рвущихся разбогатеть в тучных землях Палестины, а пока до того жалких, что императорскому глазу и смотреть на них противно. Но пришлось. Даже лошадей подарил, не ожидая ответной благодарности. Еще богатый старик тащился умирать в Святые места, десяток монахов латинского обряда, готовых при нужде взяться за оружие и две дамы. Те еще не решили, куда податься — то ли в монастырь, то ли на содержание. Были еще немцы, презираемые императором за варварство, но лучшие солдаты из всего этого бродячего воинства. Всех император расселил и кормил почти даром до нужного времени. Теперь пришла пора. Двух гонцов отправил порознь двадцать дней назад, известить о посольстве и просил встретить близ границ Иерусалимского королевства. С годами Алексей становился все более осторожен, хоть и прежде не считал предусмотрительность в серьезном деле излишней. Только теперь, когда все продумано, скомандовал выступать. Сам пришел, чтобы взглянуть издали, и остался доволен. Собрался большой караван, триста восемьдесят человек, так ему доложили. Еще два купца присоединились со своей охраной. В путь. Алексей перекрестил их вслед. С Богом.

Император вернулся во дворец, велел дочери придти. Хотел записать кое-что для памяти. А сам вспоминал и вспоминал. Более двадцати пяти лет прошло, как он на троне. С кем только не пришлось иметь дело. И с половцами, и с печенегами, и с турками, и с этими латинянами. И к каждому свой подход. А сколько изнутри пришлось вынести? Сколько смут, сколько распрей. Часто он сам и ссорил, чтобы служили ему вернее. Нельзя полагаться на человеческие добродетели — перекупят, а на слабости положиться можно. Знаешь недостаток, знаешь и цену. Откровенных подлецов он не держал. А вот хитрость, корыстолюбие — это ему не во вред. Такими можно управлять, если знаешь, кто на что способен. Потому он и сохранил империю, не дал расколоть, не отказался даже от малости. В империи так — начнешь отщипывать по кусочку и уже не знаешь, где остановиться. Все просят, все требуют. Так когда-то и было, а теперь нет. Для империи не военная неудача страшна, без этого не бывает, а слово. Один шепнет, другой повторит, поддакнет, вот и ересь. Кто-то и в тюрьму готов, сам просится, лишь бы прозвучать на миру. Нет, не будет для таких легкой, почетной смерти. Хочешь — служи отечеству, а не хочешь… тут каждому свое. Пройдет пару лет, он и Василия — смутьяна выпустит и направит по римской дорожке. Езжай к Папе, там проповедуй. А он посодействует.

Император ощущал, что мозг его не постарел нисколько, любой узел распутает. А тело немощно. На днях, когда спорил с Василием, держался хорошо. И в ловушку заманил безошибочно. Осудили Василия, казалось бы, можно дух перевести, отдохнуть. Но нет, пошли боли в руке, боли в спине, встать два дня не мог. Старческое это. Тело требует покоя, зябнет в постели. Императрица немощна. Находит себе подмену, но и привыкать не дает. Опутали. Где же дочь? Где Анна? Она исправно ведет летопись. Как запишет о нем, так и останется. Не то что люди, народы другие придут, а слово останется. Значит, нужно успеть сказать главное, пока не упустил…

__

 __

…Несколько дней шли сквозь земли империи. Здесь действовал договор с турками, торговать было надежнее и прибыльнее, чем грабить. От границ Никеи пошли по дороге, которая вела когда-то крестоносцев. Вдоль пути лежали лошадиные кости, а груды камней и кресты обозначали давние могилы. А потом на взлете холма открылась часовня из красного камня. Здесь начиналось армянское царство. Место это называлось Дорилей. Только чудо спасло здесь франков от разгрома, самые храбрые стали терять силы, а женщины надели лучшие одежды, чтобы сарацины забрали их себе, а не надругались и не убили на месте. Тогда Готфрид — будущий король Иерусалимский успел со своим отрядом на помощь и вырезали они здесь целую армию. А потом отдыхали и пировали три дня.

Свидетелей осталось мало, зато с каждым годом множится слава о чуде избавления и победы, открывшей путь к Иерусалиму. Потому армяне и воздвигли на месте битвы часовню и освятили ее в честь Георгия Победоносца — небесного покровителя Христианского воинства. Никто из идущих в Святую Землю не миновал эти места равнодушно, а склонял колени и лил слезы скорби в память о павших и радости о победе праведного оружия. Да будет так и впредь.

Далее начались горы. Тропа взбиралась, петляя над пропастью. Михаил не боялся высоты, сказывалась давнее ремесло. Он легко мог пройти по тропе шириной не более камня, а других — упирающихся от страха, приходилось вести силой.

Тропа только недавно была расчищена после страшного землетрясения. Деревня внизу превратилась в груду камня, лишь кое-где устояли стены. Не стало и людей, ушли куда-то или погибли. В глубине огромной расщелины бесформенными пятнами покоились останки овечьего стада. Теперь там хозяйничали птицы, расхаживали неторопливо, поглядывали вверх, взлетали, парили наравне с путниками.

Прошли развалины караван-сарая на плоской вершине. Здесь был перевал, дальше начинался спуск в долину. Со всех сторон простирались бескрайние, как морская ширь, горы, кое-где склоны были густо укрыты лесами, а остальные — безлесны, безжизненны, пустынны под выгоревшей колючей травой в свежих красных оползнях, будто огромных ссадинах на обожженной коже. И среди них тянулись в глубину пропасти каменные потоки, а далеко, плывущая в солнечном свете, стояла башня с обломанным верхом, торчащим, как одинокий зуб в старческом рту.

Горы преодолели за три дня. Шли хорошо, не жалуясь. Лошадь, оступившись, сорвалась, но это не считалось за потерю. Готовились к худшему. Перешли реку. Обвалившийся мост стоял поперек сухого русла, землетрясение вверху в горах изменило течение, и река пошла новым путем.

Михаил был сам по себе, не обремененный обязанностями. Он пристроился к каравану, помогал тащить упирающихся лошадей, разгружал их вечером от поклажи, подставлял плечо на трудном подъеме, и в опасных участках сам шел впереди. Многим, кто плохо переносил высоту, его помощь была кстати. Один раз он едва не угодил под обвал, но вовремя заметил оседающий на тропу камень. Чаще всего он был рядом с сирийским купцом, христианином, постоянно напевавшем себе под нос, веселым человеком с внимательными черными глазами. За работу он получал от него еду, деньги были твердо обещаны по завершении пути. Таких, как Михаил, было несколько — одиноких путников, собравшихся вместе по воле случая. Но он не искал общения. Избавление от неволи, которая казалась неотвратимой, не сделало его счастливым, не наделило тем особенным чувством везения, которое проявляется у удачливых легких на поступок людей. Вместе с избавлением он всегда терял нечто важное — свой дом, актерское ремесло, еще позже Миллисенту. Что он находил взамен? Свободу? Одиночество? Было это вознаграждением или чем то иным? Не все люди способны задуматься над судьбой. Многие так и ощущают себя — щепками в потоке, точнее, в водовороте. Кружась в нем, они могут еще раз взглянуть на собственную жизнь, ее ход от начала до конца. Но что это дает? Они не понимают ее смысла, как будто эта жизнь — не их, а чья-то другая, увиденная со стороны. Прошлое — легенда, будущее — миф, как два крыла в привычном движении — виток за витком, от одного поворота до следующего. Единственно, что верно здесь в горах, сама возможность идти, совершать усилия, не придавая им особого смысла. Движение стало его свободой. Но есть ли в нем цель? И что взамен? Скорее всего, растерянность — вот, что он испытывал, как первый человек, попавший на эту землю. И, как первый человек, он еще не сделал свой выбор. Он осматривался.