Золотой век

Только не спали одни сторожевые, они медленно и равномерно расхаживали около цепи.

Огни давно были погашены, и непроницаемый мрак царил кругом.

А в дорогом шатре у Пугачева было светло от горевших на столе восковых свеч в высоких серебряных иодсвечниках; шатер был большой и убран дорогими коврами, парчой и бархатом.

Сам Пугачев сидел в золоченых креслах; эти кресла возили, носили повсюду за самозванцем; в них он чинил свой «суд и расправу», и отдавал бесчеловечное приказание казнить несчастных, попавших к нему в руки.

Теперь в этих креслах сидел Емелька Пугачев перед своею женой Софьей. Убитая горем, с глазами, полными слез, стояла бедная женщина пред своим мужем-самозван-цем.

— Ох, Емельян, Емельян, далеко ты залетел… Смотри, не сорвись… Одумайся, пока время есть… Беги в степи, укройся там… Тебе ли с царицею бороться… Беги, говорю, — с глубоким вздохом проговорила Софья; — она все еще продолжала жалеть своего мужа, а любить его бедная женщина уже больше не могла…

Любовь к злодею-мужу она давно уже вырвала из своего сердца, растерзанного им.

— Поздно теперь бежать, поздно… Надо играть вовсю, что будет — то и будет; возврата нет. Если бы ты, Софья, пришла ко мне с советом пораньше, в ту пору, может, я и послушал бы тебя… А теперь, знаешь ли, голова моя оценена дорого… На пощаду мне нет надежды, — мрачно ответил на слова жены Пугачев. — Сам я никому пощады не давал, и мне надеяться на пощаду нечего; кровь за кровь, — добавил он.

— Брось свою шайку и беги в степь, там легко тебе укрыться.

— А ты все еще жалеешь меня, Софья?

— Да, только жалею.

— И на том спасибо; еще больше скажу тебе спасибо, когда ты научишь детей наших за меня, преступного отца, молиться.

— Они и то за тебя молятся.

— Где ты жить думаешь? — после некоторой задумчивости спросил у жены Пугачев.

— И сама не знаю, в твоей я воле нахожусь…

— Хочешь, живи здесь, в моем стану.

— Уж лучше отпусти ты меня.

— Куда же ты пойдешь?

— Где-нибудь найду себе приют… жить здесь, Емельян, мне невмоготу… измучилась я, глядя на твое житье…

— Думается мне, Софья, что скоро конец настанет моей вольной жизни. Будет, погулял я на белом свете; есть чем вспомянуть свою жизнь.

— Добром, Емельян, нельзя вспомянуть.

— Были и у нас, Софья, светлые, радостные дни…

— Давно это было, Емельян; давно прошло.

— А все же ты и теперь мне жена.

— Прежде была я твоей женой, а теперь я тебе чужая, совсем чужая.

— Как чужая?

— Да так. У тебя есть другая жена, молодая, красивая, а я что…

— Та не жена мне.

— А кто же?

— Так, наложница…

— Чай, ты в церкви с ней венчался…

— А ты спроси, кто венчал меня с Устиньей. Ну, да что про то говорить… Хочешь, мол, Софья, живи в моем стану, обиды тебе ни от кого не будет; никто обидеть тебя не посмеет, только ты не моги говорить, что моя жена. Я покуда царь Петр Федорович. Знай, что с царством мне придется скоро проститься. А пока, мол, меня принимают еще за царя.

— Может и принимали прежде, только не теперь. Перестали, Емельян, тебе верить.

— И сам это я знаю, — хмуро проговорил Пугачев; он знал, что жена говорит правду.

Казаки и мятежники перестали ему верить; они теперь тяготились Пугачевым; хоть были у него приверженцы, только их осталось немного.

Пугачев догадывался и сознавал, что дни его мятежной жизни сочтены и скоро придется ему расплачиваться за свои злодеяния.

— Опять тебе скажу, Емельян, спасайся, пока есть время. Брось все и беги, иначе ждет тебя гибель.

— Свое «воинство» я не брошу и никуда не побегу, а если надо будет продать мне свою свободу, а с ней самую жизнь, то не дешево я продам ее.

Едва только самозванец проговорил эти слова, как быстро откинулся полог шатра и вошла Устинья.

Глаза у красавицы сверкали гневом, лицо было бледно от волнения, высокая грудь тяжело дышала.

— Устинья! — с удивлением воскликнул Пугачев.

— Да, я… не ожидал?..

— Как смела войти в мой шатер без моего на то приказа? — грозно проговорил самозванец.

— Что больно грозно, «царь»? — насмешливо проговорила Устинья; на слове «царь» красавица сделала ударение.

— Зачем пришла?

— Посмотреть и ознакомиться с твоей — женой законной, венчаной.

— Ее не тронь, Устинья.

— За что ее трогать, она не виновата. Ты один, злодей, виновен предо мной. Ты погубил меня, обманул… От живой жены на мне женился! Ты над честным венцом надругался и за свое беззаконие сторицею будешь проклят от Бога и от людей. И я тебя, погубителя, кляну страшной клятвой. Будь ты проклят! — громко и грозно проговорила Устинья; ее красивое лицо было искажено от страшной злобы, глаза метали искры; в таком виде она была прекрасна.

Устинья неотлучно находилась при Пугачеве, у ней был свой шатер.

Она не только ненавидела, но даже презирала самозванца, который так безжалостно разбил ее молодую жизнь, похитил счастье.

Она несколько раз порывалась бежать, но, к несчастью, ее догоняли; Пугачев безжалостно хлестал свою жену, «благоверную царицу Устинью Петровну», нагайкой.

Устинья все больше и больше его ненавидела.

У ней как-то родилась мысль убить Пугачева, чем избавит себя от постылого мужа, а русскую землю от страшного возмутителя.

«Убью сонного; задушу его своими ласками… Силы у меня хватит, вопьюсь руками в шею и задушу. За всех отомщу ему, злодею, отомщу за себя, за Васильюшку, отомщу и за всю землю Русскую, за всех убитых и замученных им. Рука у меня не дрогнет… Может, сама погибну, зато Русь от возмутителя избавлю», — таким мечтам часто предавалась красавица.

Устинья стала выжидать удобного случая к выполнению задуманного.

До нее дошел слух, что в стане появилась первая, настоящая жена Пугачева, с двумя детьми, и что она в шатре у самозванца Пугачева.

Устя, в страшном гневе, решилась обличить Пугачева в двоеженстве и, спрятав в кармане нож, пошла в шатер к постылому мужу с твердым намерением отомстить ему, если удастся.

— Уйди, Устинья, а не то… — крикнул Пугачев, глаза у него заблестели недобрым огоньком.

— Убьешь меня, что ли… убей, злодей, я рада буду смерти.

— Пошла, дура, в свой шатер и спи, не то опять плети у меня отведаешь.

— А если так, вот же тебе, убивец, — вне себя от гнева красавица Устя бросилась на Пугачева; в руках ее сверкнул нож.

Убив Пугачева, она тем оказала бы ему немалую услугу: избавила бы его от страшной казни, которая ждала злодея; Пугачев был силен, ловок, он скоро вырвал нож из рук жены, сбил ее с ног и, несколько раз ударив по лицу, громко позвал стражу и, показывая на несчастную Устю, спокойно проговорил:

— Стащите царицу в ее шатер, она вне себя.

И на самом деле красавица не вынесла нравственной пытки и впала в беспамятство.

Ее вынесли.

Пугачев как ни в чем не бывало продолжал прерванный разговор со своей первой женой, — ему жаль было детей, в нем проснулся отец.

— Сделай так, Софья, чтобы дети меня не презирали и за разбойника не почитали, ты умная, растолкуй им все, объясни…

— Нет, Емельян, пусть лучше они ничего не знают, не надо им объяснять, кто и что ты, их отроческие души чистые.

— Но ведь мои дети знают, что я по роду простой казак, а зачем я стал называться царем, для чего, они не знают.

— И не надо, Емельян, не надо… лучше им ничего про то не говорить.

— Как знаешь… Только, когда меня не станет в живых, а сие скоро будет, ты научи наших детей молиться за мою душу грешную… их чистая, детская молитва доходчива до Бога, — проговорив эти слова, Пугачев незаметно смахнул слезу, появившуюся на глазах.

Зверство Пугачева в этот миг уступило место человечеству.

— Молятся за тебя дети теперь, молиться не перестанут, когда тебя и в живых не будет, — тихо ответила ему Софья. — Ну, Емельян, мне пора, я чуть свет выйду из твоего стана, прощай!..

— Прощай, жена… прощай, Софья… За все прости мне, Христа ради!., лихом меня не поминай… Прости! — проговорив эти слова, Пугачев встал и низко, чуть не до земли поклонился своей первой жене.