Золотой век

— Так и должно… Егор русский, иначе он и не должен был поступить. Умер он геройской смертью…

— А все же жалко мужа, ваше сиятельство… Крепко жалко… Ведь сколько годов с ним выжила, душа в душу…

Пелагея Степановна опять заплакала.

— Не слезами надо вспоминать его, а молитвой…

— Я и то молюсь, ваше сиятельство.

— Как же ты узнала, что твой муж убит? — после некоторого молчания спросил князь Полянский у старушки.

— А вот как, ваше сиятельство, — проклятый Пугачев выжег и разорил город, хотел приступом взять и кремль… Но Господь не попустил злодея… он бежал из Казани; на другой день мы и вышли из-под подполья; каким-то чудом домишка-то наш уцелел, а другие дома все сгорели… Если бы наш загорелся, то я и Танюша задохнулись бы в подполье-то… Спас нас Господь… Вот пошли мы искать Егорушку; по дороге-то валялись убитые, замученные злодеями… Между убитыми увидели мы, ваше сиятельство, и Демьяна…

— Демьяна, говоришь. Кто он?

— А крепостной мужик из вашего села Егорьевского, ваше сиятельство; он прежде в беглых числился; у Пугачева на службе состоял, — да раскаялся, пошел против Пугачева и принял мученическую кончину…

— Тем он искупил свой великий грех… Ну, ну, продолжай.

— Идем мы, ваше сиятельство, дальше и увидели Егорушку-то, едва его признала, ваше сиятельство… Злодеи-то всю головушку его раздробили… — горькие слезы мешали говорить Пелагее Степановне.

— Тяжело тебе, Пелагея, лучше не говори, — с участием промолвил князь Платон Алексеевич, ему было жаль старушку.

— Уж если начала, то надо и окончить, ваше сиятельство… Подняли мы с Танюшей мужнино тело и с трудом понесли в наш домишко… обмыли покойничка, саван надели; плотник гроб сколотил, и положили мы в него Егорушку; и сколько слез мы в ту пору пролили, ваше сиятельство, и не выговоришь, и с честию, по-христиански, Егорушку похоронили.

— Царство ему небесное! — князь Платон истово перекрестился.

— Поплакали, погоревали и пошли в Москву с докладом к вашему сиятельству… Долго шли; дорога дальняя, трудная…

— В моем дому, Пелагея, ты и твоя приемная дочь найдете себе приют и пищу.

— Всепокорнейше благодарю, ваше сиятельство.

Пелагея Степановна хотела поклониться князю в ноги, но князь не допустил этого. Он был тронут.

— Теперь, Пелагея, расскажи все, что знаешь, про того офицера, который содержался в моей казанской усадьбе под надзором твоего мужа! — спросил князь Платон Алексеевич у старушки, дав ей немного успокоиться.

— Вы изволите спрашивать, ваше сиятельство, про офицера Серебрякова?

— Да, да… про него.

— Незадолго до взятия Пугачевым Казани господин офицер с дворовым вашего сиятельства Михайлом Трубой и мужиком Демьяном пришли к нам. На офицере был надет мужицкий армяк, покойный Егорушка насилу его признал. Призрели мы их, покормили, все трое были голодненьки… Остались у нас гостить. Рады были мы их приходу. Как злодей Пугачев стал приближаться к Казани, я с Танюшей в подполье укрылись, и что после произошло с Серебряковым и с Михайлой — я ничего не знаю, ваше сиятельство, потому больше их не видала, и что с ними стало — не знаю, — так ответила князю Полянскому Пелагея Степановна.

— Может, их убили? — печально проговорил князь, опустив свою голову.

— Может, и убили, только тел их ни я, ни Танюша не видали; между убитыми мы их искали, ваше сиятельство, и не нашли.

— Верно, злодеи в реку бросили их.

— Все может быть, ваше сиятельство.

— Если бы Серебряков был жив, я был бы очень рад… и того, кто сообщил мне о том, я наградил бы по-царски… Но едва ли уцелеет Серебряков. Пугачев жесток… — задумчиво проговорил князь Платон Алексеевич и стал молча расхаживать по своему роскошно отделанному и не менее роскошно обставленному кабинету.

Так прошло несколько минут.

— Про меня или про мою дочь Серебряков ничего не говорил? — прерывая молчание и останавливая свой взгляд на Пелагее Степановне, спросил у ней князь.

— Как не говорить, ваше сиятельство, не раз говорил.

— Что же, он ругал меня, проклинал?

— Что вы, ваше сиятельство, помилуйте. Серебряков вспоминал вас добрым словом.

— Добрым словом, говоришь?

— Так точно, ваше сиятельство…

— Я причинил Серебрякову столько зла и он вспоминал меня добрым словом!..

— Незлобивый он человек, ваше сиятельство, добрый…

— Да, да… совершенно верно… Я не умел ценить такого человека… я… я поступал с ним жестоко, даже бесчеловечно… И если он погиб, то его погибель падет на меня, как на виновника… Я нарочно при тебе говорю, Пелагея, чтобы ты знала, что Серебряков ни в чем не виновен передо мной, и про то скажи другим… пусть все знают, — взволнованным голосом проговорил князь Платон Алексеевич.

— Знаю, мне этот поступок не пройдет даром! — добавил он.

И опять водворилось молчание.

— Ты, Пелагея, и твоя приемная дочь будете жить в моем доме, на всем моем содержании, и, кроме того, за служку мужа ты будешь получать от меня пенсию…

— Помилуйте, ваше сиятельство, за что такая милость! — с сияющим счастием лицом проговорила старушка и стала благодарить щедрого князя.

— Твой покойный муж был моим верным и усердным слугою; мне за это не пришлось его отблагодарить… пусть ты получишь то, что должен бы получить твой муж.

Пелагее Степановне и красавице Тане, по приказу князя, отвели в людском флигеле небольшие три горенки с кухнею; всю провизию на обед и ужин получала старушка из княжеских запасов, и, кроме того, ей назначена была пожизненная пенсия.

Обходился князь Полянский как с Пелагеей, так и с Таней очень ласково и требовал, чтобы все дворовые также были предупредительны и ласковы с женой умершего геройской смертью старика Егора Ястреба.

Княжна Наташа, услыхав, что в их доме поселилась Таня с своей названой матерью, очень тому обрадовалась. На Таню она смотрела, как на свою подругу, а не как на приемную дочь крепостного ее отца.

Скоро Таня почти совсем переселилась в княжеский дом, на половину княжны Наташи.

Старая княжна Ирина Алексеевна не особенно одобряла привязанность своей племянницы к Тане, к девушке без всякого образования, взятой покойным Егором Ястребом «почти с улицы», и часто ворчала на Наташу за ее сближение с Таней.

Сам князь Платон Алексеевич на это сближение смотрел сквозь пальцы.

— Я не могу запретить дочери смотреть на Татьяну, как на свою подругу. Наташа — взрослая девушка, она сама понимает, что делать и как поступать, т. е. худо или хорошо, — такими словами ответил князь Платон Алексеевич своей сестре в ответ на ее требование запретить Наташе сближение с Татьяной.

— Но пойми, брат, Натали смотрит на эту уличную девушку, как на ровню себе.

— Ты заблуждаешься, сестра… Таня умная и рассудительная девушка, а не уличная, как говоришь ты.

— Но ведь она почти с улицы. Мы не знаем, кто ее отец и мать.

— И знать нам про то нечего. Если Наташе нравится вести дружбу с Татьяной, и пусть ее. Я этому препятствовать не стану…

— Я, брат, замечаю, что ты с некоторого времени совсем переменился.

— Что же, сестра любезная, эта перемена к лучшему или к худшему, как ты находишь? — с улыбкою спросил у княжны Ирины Алексеевны князь Полянский.

— К чему этот вопрос?

— Мне хочется знать, сестра…

— Я… я, право, не знаю… Положим, гуманность — похвальная черта в человеке; но все же эта гуманность не может выходить из рамок приличия. И я нахожу сближение Натали с Татьяной неприличным…

— Ну, и скажи об этом самой Наташе.

— Я уже не раз говорила…

— Ну, и что же?

— Натали меня не слушает и все более и более сближается с этой девчонкой.

— А все же эта девчонка очень миленькая и притом умная.

— Уж ты не влюбись в нее, мой брат…

— Непременно влюбился бы, если был бы помоложе лет на тридцать.

— Фи! что ты говоришь, брат.

— Правду, любезная сестрица.