Если б мы не любили так нежно

Еще не закончив свой рассказ, повернулся он к жене. Наташа мирно спала. Какое было ей дело до королей и королев тридевятого царства-государства в окаянной Неметчине. Лунный свет струился в окно. Русалочьи очи ее были закрыты. И впервые тогда показалась Наташа ему не волшебно прекрасной русалкой, русской феей. Нет, эта московитянка новгородских кровей, затащившая его в тонкие сети своей непылкой и нестыдной любви, привиделась ему одной из тех каменных баб, слепых, глухих и немых, кои торчали там, где за лесной Русью начиналось вражье дикое поле…

После этого только сыновьям стал рассказывать Лермонт о далекой своей родине.

Каждый шкот гордился древней историей своего небольшого народа, терявшейся в библейском тумане. Вслед за моряками школяры распевали шуточную и застольную песню:

С самого раннего детства впитал в себя Джордж рассказы о храбром короле Вильяме Льве. Пятнадцать лет томился Вильям в английском плену, пока его не освободил великодушный король Ричард Львиное Сердце. Потом стоящий на задних лапах лев короля Вильяма вошел в шотландский и аглицкий гербы.

А как угодил в герб Шотландии чертополох? Шотландский король Александр готовился к битве с норвежским королем Хааконом на берегу Шотландии. Хаакон хотел ночью напасть на лагерь Александра, но один из норвежских воинов, подбиравшихся босиком, наступил на колкие листья чертополоха и от боли выругался. Это ругательство послужило сигналом тревоги для шкотов, которые и разгромили наголову коварного короля Хаакона. С той поры и вошла трава волчец, или остро-пестро, или чертополох, в герб Шотландии и был учрежден даже древний андреевский орден чертополоха… [96]

И Вильям, и Петр, и маленький Андрей слушали и наизусть запоминали рассказы отца, не понимая, впрочем, почему в отцовских глазах появилось нездешнее выражение и почему увлажнялись слезами молодые, еще не наглядевшиеся на жизнь эти карие глаза.

Нещадно ругал себя Лермонт за то, что никак не успевал научить сыновей языкам. Он пробовал читать им на разных языках. Ребята пялили на него глаза, зевали, засыпали на этих мучительных уроках. Тогда он стал рассказывать своими словами о Шкотии, о славном клане Лермонтов, о Лермонте, сражавшемся против Макбета и верно служившем королю Малькому I, пересказывал Шекспира, пел им народную балладу о наиславнейшем из двадцати колен их предков — о Томасе Лермонте, Томасе Стихотворце, Вещем Томасе, рыцаре и трубадуре, породнившемся, как муж леди Беток Унтарской и Марчской, с королями Шотландии! [97]

Джордж все реже бывал дома. Русской грамоте обучал детей подьячий из Посольского приказа, потом — священник из церкви Николы Явленного. И эту грамоту постигали ребята не без труда — их тянуло на улицу, к дружкам, которых никто не терзал нудными уроками.

Латынь, аглицкий язык, русский язык, арифметика… Бр-р-р!..

Сыновья жили своей отдельной мальчишеской жизнью. Весьма воинственной жизнью, если судить по синякам и шишкам, фонарям и фингалам, ссадинам и болячкам. С уличной шайкой ходили они драться на кулачки с огольцами соседних улиц — на Поварской, в проулках Столовом, Хлебном, Скатертном, где жили низшие поспешники и черные служители государева столового обихода. Вилька рано сделался уличным атаманом, свистел не хуже Соловья-разбойника. «Рейтары — сюда, ура!» — часто слышал Лермонт Вилькин клич. А ведь мальчонку назвали в честь Шекспира! Несколько раз арбатские огольцы били дорогое стекло в доме ротмистра, раз оборвали подсолнухи. Словом, война шла нешуточная. Дрались по любому поводу — из-за голубей-сизарей, из-за чижа, из-за лапты — и без всякого повода. Страсти разгорались азиатские, не то что в сонном, смирном Абердине.

Как-то во время ночной майской грозы, всегда опасной пожарами, Лермонт услышал, как Наталья, забившись в угол от страха, шептала такую молитву:

— Батюшка Перун! Охрани нас молотом своим, камнем грозовым от пожара, от погара, от ночи, от немочи…

— Кто это твой Перун? — спросил Лермонт.

— Бог грома, — откликнулась из своего угла Наталья. Он расхохотался.

— Так это же языческий бог!

Все эти годы рейтар Лермонт был частым гостем в шкотской лавчонке на Варварке у Кремля, хозяином коей был шкот Макдональд, великий пьяница, пропадавший в соседних кабаках. Вместо него за прилавком порхала его молоденькая дочка Айви. С нею он болтал по-шкотски и по-аглицки, следил за кошачьими ее движениями и всегда вспоминал свою Шарон. Айви тоже была волосом рыжая, глазища зеленые, манеры самые игривые. Шарон и не Шарон. И глаза не той морской зелени, и повадки чересчур вольные, и даже рыжина не пламенная, а какая-то ржавая. Он, бедняга, и не подозревал, что Айви Макгум была вдесятеро красивее, достойнее его Шарон, но это мешала ему видеть его рыцарская верность любимой.

Чего только не было в лавочке Макгума: посуда аглицкая и шпанская мушка, бусы, серьги, ожерелья из Венеции, гишпанские гребни и шали, рушники и белье из Речи Посполитой, ножи и кинжалы из Гессена и Ганновера. Все это называлось «шкотскими товарами», хотя ничего-ничегошеньки из самой Шкотии не было. У Макгума можно было купить чернила из Парижа (не поблекнут и за двести, триста лет!), перья из Голландии (почти вечные перья!), прекрасную аглицкую бумагу foolscap (на ней писал сам Шекспир!) с водяным знаком, изображавшим шутовской колпак с бубенцами, размером 13 на 8 дюймов — любимейшая бумага Лермонта.

И в дальнем углу пылились стопы книг на разных языках. Они-то и влекли сюда Джорджа Лермонта. С 1457 года, когда в Майнце-на-Рейне была напечатана первая книга, прошло неполных два века. Сколько тысяч книг вышло за это время? Но с каким трудом доходили они до Москвы!

«Метаморфосеос, или Пременение Овидиево»… Плиний-младший рассказывает об извержении Везувия у итальянов… «L’lnstitution chretienne» Кальвина… Геродот… «Слово о полку Игореве»… Ронсар и Монтень… Как обожал Лермонт этот книжный запах — запах печатных чернил, желтеющей бумаги и… мышиного помета. С каким трепетом трогал медные застежки могучих черно-золотых фолиантов и случайно попавшуюся высушенную незабудку полустолетней давности…

Странно складывалась жизнь у Джорджа Лермонта. Служил в Кремле, выезжая из Москвы, палил из мушкета, рубил мечом, вел на врага своих смелых рейтаров, был всегда в походах ближе к смерти, чем к жизни, а воротясь в Москву, копался в книгах в этой лавчонке у Красной площади, писал свою «гишторию». Увы, за свою жизнь он пролил гораздо больше крови, нежели чернил.

А шаловливая Айви вышла замуж за пропойного подьячего из Пыточного приказа, народила ему ржаво-рыжих деток и как-то призналась в лавке Лермонту:

— Дурак ты, дурак, Джорди. Я тебя одного всю жизнь любила!..

Только с годами понял Лермонт, насколько увлекательнее копаться в старых книгах, чем рубить, кромсать, стрелять ближнего, хотя и это порой надо кому-то делать, иначе нагрянут ляхи, свей или татарва, и дом твой пожгут, и женку и чад твоих или убьют, сожгут, а то и в полон уведут, что хуже самой лютой смерти, торговать ими будут на невольничьих рынках Константинополя.

Разве одним из самых увлекательнейших приключений и открытий его жизни не стала случайная находка романа «Тристан и Изольда» в изложении по-старофранцузски великого Томаса Лермонта «Le Roman de Tristan par Thomas» примерно 1190 года. И, хотя говорят, будто пушечное ядро никогда не попадает в один и тот же пролом в крепостной стене, он снова лет через семь встретился со своим пращуром в той же лавчонке, куда вели по непросыхавшим лужам с грязной Варварки шаткие мостки. На этот раз он купил обтянутую телячьей кожей книгу аллегорических пророчеств Томаса Лермонта о судьбах его родной Шотландии. У него выступили на глазах слезы, когда он прочел, что книга издана в 1625 году в Эдинбурге! Он жадно вздохнул. Эта встреча тоже крепко встряхнула Джорджа, хотя величаво-мрачные предрекания показались ему чересчур уж неясными для вещего барда, заложившего душу за дар ясновидения. «Темна водица в облацех», — подумал он по-русски, что делал все чаще и чаще, сам тому удивляясь. Как-то он даже сказал Крису: