Если б мы не любили так нежно

Все встретили эти слова ревом одобрения.

— И за мастера Галловея! Галловея!.. — кричали.

И многолетили Кристофора Галловея в тот самый счастливый день его жизни.

Пятого февраля 1626 года столица широко праздновала вторую свадьбу Царя, на этот раз с Евдокией Лукьяничной Стрешневой. Глядя на дебелую Царицу, можно было не сомневаться, что очень скоро, аще токмо не подкачает хилый Царь, все еще смахивающий на отрока со своим мальчишеским лицом и тощей бородкой, родильные и крестинные пиры. Как в воду глядел Лермонт: довелось-таки ему поприсутствовать стражем на пирах в честь рождения и крестин царевны Ирины, царевны Пелагеи, царевича Алексея.

Когда Вилли стал подрастать и выговаривать свои первые русские слова, подсказанные ему матерью, Лермонт вспомнил об обычае своей семьи вписывать родословец в последнюю страницу Библии. Вспомнились ему тогда слова отца:

— Глава нашего рода сэр Джеймс Лермонт как-то в замке Балькоми на берегу вечного моря прочитал нам целую проповедь. Умен он был, памятлив и так начитан, что ему прочили блестящую карьеру профессора богословия в Сент-Эндрюсском университете. Шумел костер в камине, гудел вечный морской прибой, а мы, Лермонты, затаив дыхание, слушали сэра Джеймса.

— Священное Писание, — говорил он, положив длань на Библию, переведенную и изданную Джоном Виклиффом и подаренную его отцу великим протестантом Ноксом, сподвижником Кальвина, — учит нас знать и чтить наших предков и хранить их имена, запечатленные в Библии. Шотландцы никогда не забывают тех, кто породил нас в стародавние времена, кто завещал нам свои богатства, завоеванные в рыцарские времена, замки и поместья, чья благородная кровь течет в наших с вами жилах. Вот в этой самой величайшей из книг человечества отражены родословия, покрывающие более трех тысяч лет! Только здесь можно найти неопровержимые доказательства того, что Иисус из Назарета, Иисус Христос, наш Спаситель, обещавший нам вечную жизнь по ту сторону гроба, родился из чрева Богородицы от семени Авраама и что он был законным наследником престола Царя Давида, Царя Израильского и Иудейского, рожденного в Вифлееме около 1085 года до Рождества Христова. Родословец Иисуса Христа покрывает целых четыреста лет! Сыном Давида был мудрейший Соломон.

Мы свято чтим нашего норманнского рыцаря Лермонта, который помог принцу Малькому вырвать принадлежавшую ему по праву наследования королевскому корону Шотландии из окровавленных рук Макбета, подло убившего отца Малькома Дункана. Однако мы сожалеем, что норманнский рыцарь Лермонт не оставил своему роду историю наших норманнских предков. Пусть каждый из нас, читая наш родословец в Библии, навечно зарубит его на носу. Только родословные наши поддерживают наши титулы, наши дворянские права, наши права на дарованные нам поместья с замками, угодьями, деревнями и работниками. Только наши родословцы в герольдии Эдинбурга подтверждают наши заслуги перед Шотландией, наши права на высшие должности под ее андреевским флагом…

Сэр Джеймс окинул взглядом всех присутствующих, и вдруг его взгляд остановился на мне. И он добавил:

— Это касается нас всех. И тех, кто пускается в плавание по морям и океанам, и тех, кто намерен служить иностранным Государям в чужих странах…

Однажды — было это зимой 1627 года, когда Вильке исполнилось восемь лет, — увидел Лермонт, выйдя во двор, что Вилька и семилетняя соседняя девочка Катя стоят у перевернутых саней, Катя заливается слезами, а Вилька ее утешает грубовато и неуклюже.

— Что случилось, сын? — спросил ротмистр Вильку.

— Well, you see, Daddy, — начал было тот в превеликом смущении.

— Говори по-русски, Вилим, — пряча улыбку, проговорил отец, — ведь с нами девица, не понимающая по-аглицки.

Вилька потупился и кое-как объяснил, что научил Катю коснуться кончиком языка полоза саней. Язык тотчас прилип к железу. Ее испугал неожиданный ожог. Отпрянув, она вдобавок содрала кожу с кончика языка. Вот и ревет белугой.

— Кто же научил тебя играть в такую глупую игру? — удивился отец. — Только честно!

— Это не игра, — нехотя объяснил тезка великого стратфордца, «Эвонского лебедя», копая снег носком валенка, — мы давали клятву, что любим друг дружку и, придет время, станем мужем и женой…

Что мог сказать Лермонт-старший, полюбивший в десять лет, Лермонту-младшему, озабоченному планами женитьбы в восемь!

— Не спеши жить, сынок, — промолвил, густо покраснев, ротмистр, — всему свое время… И с клятвами и обетами никогда не спеши…

Вскочив на коня, он выехал со двора через открытые ворота в Трубниковский переулок.

На крыльце ему махала Наташа в накинутой на плечи шубе, а он опять думал о Шарон.

Все с ней слилось — любовь к матери, родине, его безоблачное детство, ранние мечты. И ничего с этим не поделаешь. Он видел, как, подвыпив, рыдали по родине тертые старики рейтары, у которых не оставалось ничего святого, кроме неистребимой меланхолии.

Оловянную свадьбу первые московские Лермонтовы праздновали широко, по-русски, не забыв, однако, о шотландской половине. Сам Дуглас изготовил у себя дома, прогнав с глаз долой свою дородную (и богатую) купчиху, любимейшее блюдо шотландцев. С Красной площади приволок он барана размером с хорошего бычка, самолично отсек ему голову клеймором, спустил кровь, вырезал желудок, очистил желудочную сумку кинжалом, промыл в холодной и кипящей воде. На ночь он оставил этот бурдюк в кадке с холодной соленой водой.

Утром, встав с рассветом, он стал варить в чугунном котле потроха, погрузив сначала сердце, печень и легкие в холодную воду и свесив через стенки котла дыхательное горло, дабы стекла из него вся дрянь. Прокипятив целых полтора часа, удалил хрящи и все ненужное. Изрубил в фарш сердце и легкие и половину печенки, бросив другую половину любимому дворовому псу. Затем он поджарил на сковороде овсяную муку и смешал все с поджаренным репчатым луком, сдобрив солью, красным и черным перцем и залив бульоном из-под потрохов до кашеобразного состояния.

Теперь он заполнил этой кашей пять восьмых желудочной сумки, выдавил из нее воздух и зашил крепко-накрепко. Зашитую сумку Дуглас опустил в кипящий котел, а когда она стала вздуваться, проколол ее острием кинжала, чтобы сумка не взорвалась от паров. Три часа варил он это кушанье в котле без крышки, прежде чем погасить огонь и сообщить супружнице:

— Хаггис готов! Кликни людей — пусть несут котел к Лермонтам!

На углу Поварской уже караулили Дугласа со свитой и котлом юные Лермонты.

— Несут! — первым заорал с березы девятилетний Вилька.

Волынщики Московского рейтарского что было мочи стали дуть в свои волынки. Арбат огласился странными звуками кельтского пиброха.

Хаггис оказался блюдом божественным. Подавали его с вареной картошкой и репой и — еще один сюрприз — с первой на Москве «виски беха», «водой жизни» из соложенного ячменя, выгнанной в полку из специально построенного первого на Руси аппарата.

Опричь чужестранного хаггиса стол ломился от икры зернистой, свежепросольной и паюсной, от переславской ряпушки, москворецкой осетрины и семги, от волжской белуги и севрюги, от копченых языков.

Чокались по-русски и пили «воду жизни» по-русски — разом выстреливая в глотку полновесный заряд из высоких чарок. Рейтар фон Кампенгаузен уморительно танцевал барыню с сильно конфузившейся пятнадцатилетней сестрицей Натальи — хорошенькой Людмилой, отличавшейся по виду от старшей сестры только тем, что ямочки у нее были не на подбородке и на левой щеке, а на подбородке и на правой щеке.

Захмелев с непривычки от московского виски — не мог же он отказаться выпить шотландку в день своей «оловянной свадьбы»! — Джордж переводил взгляд с Натальи на Людмилу, впервые замечая перемены, происшедшие за десять лет, в своей жене. Хоть и родила она ему троих сыновей, не постарела, нет, русская красота ее расцвела пышным цветом, а все-таки грустно было видеть эти гусиные лапки у глаз, эти морщины на шее, эту расплывшуюся грудь.