Если б мы не любили так нежно

Тесть Лермонта, стрелецкий полковник, славившийся своей превеликой бородой, подсел к нему, не спуская любящих и тревожных глаз с младшей дочери.

— Скоро снова в поход против татарина, — сказал он зятю. — И скоро Милка моя, дочурка остатняя, на выданье будет. Ежели переживешь меня, старок, затек ты мой, не оставь ты, Бога ради, девочку нашу, подыщи мужа хорошего, непьющего, ну вот вроде тебя, Егорушка…

— А коли, вроде меня, креститься не захочет? — созорничал захмелевший Джордж.

— Бог с ним, с крещением, Егорушка, — махнул рукой старый вояка. — Не нашего, поповского это ума дело…

И как раз в эту минуту зазвонили колокола Николы Явленного.

Свадьба удалась на славу. Под конец Галловей даже маленький фейерверк во дворе устроил, хотя Наталья, как все москвичи, смертельно боялась пожаров.

Много часов проводил Лермонт в своей конюшне, где держал он сначала своего боевого коня, а потом и рысака, которого конюх и кучер Арефий запрягал в дрожки или сани для Натальи и сыновей. В бревенчатой конюшне устоялся приятный конский запах, запах навоза и сена, запах выдубленной кожи. Здесь любили бывать и сыновья, давно изучившие каждую уздечку, каждое седло, каждый чересседельник. Большей частью конские сбруи изготовили московские шорники, но немало было в той конюшне и трофеев — татарских, польских, свейских, с красными шрамами былых сражений.

На Москве снова запахло порохом. Снова с запада надвигались грозовые тучи. В рейтарском полку обсуждали тревожную новость: поляки заключили мир со шведами после почти тридцатилетней войны. По Альтмарскому миру 1629 года шведский король Густав Адольф заставил Сигизмунда III пойти на большие уступки. К шведской короне отошла большая часть Ливонии вместе с Ригой, взятой еще в 1621 году. Только восточная часть, граничащая с русским государством, Инфлянтия, осталась за Речью Посполитой. Правда, соседнее Курляндское герцогство по-прежнему было ее вассалом. В Москве знали, что война между поляками и шведами была зело разорительной. Не станут ли теперь Сигизмунд и Густав Адольф, поделившие Ливонию, стремиться поправить свои дела за счет не слишком окрепшего государства Московского?

А не объединятся ли поляки и литовцы со шведами, мать их… как полвека назад, когда они напали на Русь и взяли Полоцк, Великие Луки, Нарву и осадили Псков?

Альтмарский мир так встревожил Филарета, что Святейший внял мольбам воеводы Шеина и стал собирать деньги на закупку тяжелого оружия в Нидерландах и германских княжествах. Особое посольство Пушкарского приказа было отправлено Шеиным через Либаву в герцогство Курляндское.

Об Альтмарском мире Лермонт прочитал в «Курантах» — рукописной газете, первой в Московии, издававшейся с 1621 года. В полку узнал, что Шеин надеется закупить пушек медных с ядрами по осьмнадцать фунтов и гаубиц с полупудовыми бомбами. На московском пушечном дворе ускорили литье мелких пушек и старались изготовить формы для литья более мощных пушек по иноземным образцам. Тульские оружейники тоже собирались лить пушки.

И это было в 1629 году…

Веселись, русский народ! У Царя с Царицей уродился сын, наследник, нареченный Алексеем. Ротмистр Лермонт нес охрану в Кремле при крещении Алексея. В Москве палили пушки, трезвонили колокола, в царских трапезных шли пиры, в кабаках пили за Романовых и их чадо, коему суждено было стать с 1645 по 1676 год Царем всея Руси Алексеем Тишайшим. Царем намного более умным, чем его отец. По-видимому, пошел он не в отца, а в деда — Государя патриарха. И кровавым тираном. И отцом Петра Великого. [94] Но так же, как его дед, был далеко не безгрешен. Зато ему, Тишайшему, выпадает честь отвоевывать у ляхов Смоленск!

Почти в тот же день родился сын у Лермонтов, третий сын — Андрей. Рождество это прошло почти незамеченным. Отметили его лишь в рейтарском полку.

Никола Явленный звонил, разгоняя галок и ворон, славя густым трезвоном пятидесятипудового колокола день рождения Георгия Победоносца. Благовестила вся Москва. Доносились до самых Арбатских ворот пушечные удары с Ивановской поверх всей кремлевской стороны. Дрожали все семь полумифических московских холмов, рябью ходила москворецкая вода, прочь подавалась оглушенная рыба. В тот день праздновала Москва и Светлое Христово Воскресение — начало великой Пасхи Христовой, а заодно с Победоносцем и великомучеником Егорием, живот свой положившим во славу Господа в 303 году, славили Божий храмы во всю мощь своих звонниц и колоколов мученицу-Царицу Александру, почившую в Бозе в том же немыслимо далеком 303 году, мучеников Анатолия и Протолеона, тогда же убиенных. На литургии читали Деяния из 1-й книги и из Евангелия Иоанна (1,1–17), на вечерне собирались провозгласить из того же Иоанна (XX, 19–2 5). Сам Святейший Филарет, патриарх Московский и всея Руси, отец государев, мечтавший о сане архиепископа Константинополя и Нового Рима (третьего — Московского) и Вселенского патриарха, наизусть читал Иоанна в Успенском соборе.

Со всем этим благолепием совпал день рождения ротмистра Лермонта. Он, правда, доказывал, что по шкотским законам и тамошнему летосчислению его день рождения следовало бы праздновать 6 мая, но Наташа образумила иноверца.

— Враки все это! — с неожиданным пылом заявила она. — Я справлялась у батюшки Николы Явленного. Шестого мая православные будут славить не Егория, Юрия, Георгия, а праведника Иова многострадального, воина, и с ним мучеников Вакха, Каллимаха Дионисия, святого Варвара-воина, бывшего прежде разбойником, и преподобного Иова Почаевского…

Перед такой богословской мудростью сдался посрамленный шкотский выходец. Ладно уж, 23-го так 23-го… В чужой монастырь…

Удивительно, а может быть, и нет, что в этот день, сбившись со своего календаря, припожаловал и Крис Галловей. И еще более достойно удивления, что прибыл скуповатый шкот из Галловея с подарками — бочонком пива (для себя, разумеется) и собственноручным рисунком Спасской башни — моего, как он частенько говорил, московского первенца.

— Поздравляю, поздравляю! — обнимал он шквадровного. — Hearty congratulations, George-boy. А, красавица Наташа!.. Почеломкаемся? Христос воскрес!..

Наташа смущенно улыбалась, прикрывая по-крестьянски рот, почти не понимая все эти странные речи, и превзошла самое себя, сготовив царский обед: рассольник, жареный гусь с прошлогодними яблоками, телячьи котлеты. И конечно, крашеные яйца и пасхальный кулич…

— That was my best meal in Moscow! — без особого преувеличения хвалил умевший ценить щедрость шкот. — Молодчина твоя Наташа. Три сына, а словно невеста. Ну, обед! Будто пять миль отмахал, вокруг Кремля обежал.

После сладкого, когда Наташа и дети оставили мужчин одних, Лермонт, охмелевший немного от чарок, выпитых за «государева дворянина, бельскую немчину, благодетельного и благопопечительного помещика», призадумался и сказал:

— Странная, странная штука жизнь! Тридцать четыре года. Полжизни я рвался из дому, полжизни — рвусь домой!..

Посмотрел на него Крис Галловей с грустью и сомнением, но промолчал, не стал портить светлый праздник.

Шестого мая Крис Галловей снова появился с бочонком пива.

— Христос воскрес!

— Погоди, — взмолился обескураженный Лермонт. — Да мы уже праздновали этот праздник!

Честно говоря, все шкоты по Москве все время путали даты своих шотландских праздников в Московии.

— Easter is Easter, — укоризненно произнес Крис. — Думаешь, Господь Бог случайно завел разные календари? Мы праздновали православную Пасху, теперь отпразднуем свою, со всей Европой. Пути Господни неисповедимы!.. Была бы только водка!..

Уехать, бежать, плыть, лететь на крыльях, только бы добраться до родного берега. Но как это сделать? Честь не позволяет просто дезертировать. Ведь крест целован, присягал Царю Михаилу, и как-никак русские пощадили его и бельских немчин. Обещался он присягою верно служить Царю Московии без воровства и отъезда. А что это значит? Тогда, в сумбуре первых дней и недель в Москве, трудно было в чем-то разобраться. «Без воровства» — теперь это понятно. По-честному надо, слово держать надо. «Без отъезда» — это значит, что он поклялся не дезертировать. Он все выяснил у однополчан. Он может уехать только тогда, когда накопит достаточно денег на отъезд через всю Европу, расплатится со всеми долгами. С долгами он расплачивался два года, деньги на отъезд копил вот уже три года, и все было мало. Ведь теперь у него семья, черт подери, а путешествовать с женой и детьми — это совсем не то и накладно.