На пороге трона

Совсем рядом с этим холмом, на другом, более низком, стояла сильная батарея, господствовавшая над просекой, ведущей к Гросс-Егерсдорфу, и равниной вплоть до Даупелькена. Когда фельдмаршал появился на холме, к нему подскакали генералы, командовавшие ближайшими войсками, чтобы приветствовать его и получить последние приказания. Среди них были, кроме генерала Сибильского, командовавшего авангардом, генералы: Ливен, Толстой, Воске, Вилльбоа, Мантейфель, Веймарн и Племянников. Многие из них высказывали опасения, что неприятель не осмелится выступить из леса навстречу так искусно расположенным русским войскам, и усиленно просили приказа о наступлении. Однако Апраксин самым решительным образом настаивал на том, чтобы каждый оставался неподвижно на своём месте, выжидал атак и отражал таковые, если они произойдут, он возлагал на каждого из командующих личную ответственность за неуклонное исполнение этого приказания, необходимого для осуществления задуманного им плана операций.

Во время разговора фельдмаршала с генералами к нему со стороны Даупелькена медленной рысью подъехал поручик Сибильский, за ним ехало несколько солдат, вёзших большое, удобное кресло, которое нашли в одном из крестьянских домиков.

   — Посмотрите-ка, ваше высокопревосходительство! — громко смеясь, воскликнула мадемуазель Нинет. — Посмотрите, какую мебель откопал Сибильский, он, кажется, хочет устроить из неё укрытие, а может быть, он настолько любезен, что думает предложить нам удобное сиденье? Но я думаю, что останусь лучше на лошади — так будет виднее, как будут гнать этих пруссаков.

Поручик Сибильский подъехал к фельдмаршалу, в свою очередь, смотревшему на него не без изумления, он отдал воинскую честь и без всякого выражения на своём усталом и напряжённом лице проговорил:

   — Я просил бы позволения вашего высокопревосходительства принять на себя на сегодняшний день командование вон той батареей. Я держал пари с прусским лейтенантом Борницем, взятым в плен вчера вечером, что буду принимать участие в ближайшем бою, сидя в кресле. Мне хочется выиграть пари, а потому я, к своему крайнему сожалению, не могу предложить это кресло, найденное мной с таким трудом, дамам; я прикажу поставить его на ту батарею и клянусь вашему высокопревосходительству: пока я буду сидеть в нём, к нашим пушкам не подойдёт ни один пруссак.

Некоторые из генералов покачали головой; время казалось им не подходящим для шуток; но Апраксин, смеясь, воскликнул:

   — Прекрасно! Я не хочу быть виновником тому, чтобы офицер русской гвардии проиграл пари пруссаку.

Он приказал одному из адъютантов съездить на батарею и распорядиться передачей командования Сибильскому.

   — Благодарю ваше высокопревосходительство, — проговорил последний, — но я выиграю пари легко, так как боюсь, что пруссаки вряд ли рискнут приблизиться на выстрел моих орудий.

Он повернул лошадь и поехал так же медленно, как и подъехал, к батарее; солдаты последовали за ним с креслом. Было видно, как Сибильский поставил это тяжёлое седалище на батарее и уселся затем на него; до фельдмаршала долетело громкое «ура» артиллеристов, поражённых хладнокровием и вызывающей смелостью молодого офицера. Вся равнина перед русскими форпостами лежала всё ещё в глубокой тишине, но на ней поднимался теперь густой белый туман, уходивший в виде каких-то приведений навстречу высокому солнцу.

В это время наконец на левом фланге русских войск раздался первый пушечный выстрел, и в то же время вся опушка леса позади Гросс-Егерсдорфа покрылась рядами неприятельской армии, выступавшей из-за леса. Она выстроилась в длинную, прямую линию, с кавалерией на флангах, пехотой в центре и артиллерией, расположенной в разных местах. Некоторое время она передвигалась в полном молчании; фельдмаршал и все его офицеры смотрели на неё в бинокли. Но различать войска становилось всё труднее и труднее, так как туман сгущался всё более и более, солнце скоро оказалось подернутым точно матовой вуалью; сквозь туман всё реже и реже сверкали прусские штыки. Под покровом этого тумана прусские батареи заняли свои позиции; русский же фронт был вовсе неподвижен; генералы находились во главе своих частей, а офицеры и солдаты пытались проникать взорами сквозь туман. На всей огромной равнине царила такая глубокая тишина, как будто на ней не было ни души человеческой, можно было думать, что эта местность — пристанище глубочайшего мира.

Вдруг в тумане, окружавшем дорогу между Гросс-Егерсдорфом и Даупелькеном, блеснуло несколько жёлто-красных молний, а немедленно за ними загремел ужасный грохот, казалось, что раскрылась сама земля, чтобы поразить людей ужасом и отчаянием. Через минуту туман в этом месте разорвался и русские увидели прусские пушки с копошащимися около них тёмными фигурами артиллеристов, затем всё снова скрылось за густыми клубами белого дыма. Вот зарокотали и оба фланга прусской армии, а скоро к пушечному грому присоединилась и дробь ружейной перестрелки. Эта ужасная музыка смерти недолго оставалась на русском фронте без ответа. Первой заговорила батарея поручика Сибильского, прусские ядра взрывали землю перед русскими позициями, и несколько солдат упало; батареи гремели со всех сторон. Смерть приступила к своей роковой жатве, между тем как густой туман всё более и более обволакивал поле ужаса, так что с холма, на котором находился фельдмаршал, еле-еле можно было различить ближайшие полки.

   — Сколько шума! — недовольно воскликнула мадемуазель Нинет. — А кроме того, ничего нельзя видеть, нет, ради такого сражения не стоило путешествовать Бог знает куда и вставать сегодня так рано. В таком тумане и не увидишь пруссаков, а мне хотелось бы, — смеясь, прибавила она, — забрать парочку их в плен. Я поставила бы их в Петербурге у дверей своего дома.

Фельдмаршал не смотрел больше в бинокль, так как всё равно было бы бесполезно пытаться проникнуть взглядом сквозь становившийся всё гуще и гуще туман; он лишь, склонившись к шее лошади, прислушивался всё серьёзнее и внимательнее.

   — Огонь приближается, — озабоченно и неспокойно заметил он, обращаясь к офицерам своего штаба, окружавшим его и тоже внимательно прислушивавшимся.

   — Да, — сказал полковник Милютин, — он чертовски приближается, ружейная перестрелка, очевидно, идёт теперь позади линии Сибильского, я кстати некоторое время не слышу выстрелов наших передовых батарей.

   — Тем лучше, тем лучше, — воскликнула Нинет, — когда они подойдут ближе, мы хоть что-нибудь увидим; я охотно подъехала бы поближе; а то смет но — быть в сражении и не видеть ни одного солдата.

Она заставила свою лошадь спуститься к подножию холма, но в тот же момент залпы послышались ещё ближе, теперь можно было ясно различить характерный шум боя, состоящий из злобных криков сражающихся, жалобных стонов раненых, ржанья лошадей и грохота орудий; этот шум казался ещё страшнее из-за густого тумана.

Нинет в страхе взобралась назад на холм; лошади начали дрожать и нетерпеливо рыть землю копытами.

   — Это что значит? — бледнея, воскликнул фельдмаршал. — Почему бой перешёл так близко сюда.

   — Пруссаки наступают, — заметил полковник Милютин, — наш правый фланг, должно быть, оттеснён, да иначе и быть не могло, — мрачно прибавил он вполголоса, — при нашем изломанном расположении и при приказе, чтобы ни один командир не смел вмешиваться со своими войсками в бой, ведомый другим; не будет ничего удивительного, если они отберут у нас одну за другой все наши позиции.

Фельдмаршал услыхал эти слова.

   — Как это возможно? — спросил он. — Я ожидал простой рекогносцировки.

   — Ваше высокопревосходительство, — сухо сказал полковник Милютин, — если враг идёт на рекогносцировку и видит, что может наступать, он наступает.

   — Этого не должно быть, — воскликнул фельдмаршал, съезжая с холма. — Проиграть сражение теперь, — мрачно прошептал он про себя, — это было бы ужасно! Поезжайте вперёд, полковник Милютин!., посмотрите, что там происходит, и отдайте повсюду приказ во что бы то ни стало отбросить врага.