Молодой Верди. Рождение оперы

— Ха-ха! — сказал майор фон Ланцфельд, рассматривая сцену в лорнет. — Каналья Мерелли только и делает, что испрашивает в Вене дополнительные субсидии на постановку новых опер. А сам, со свойственной этому мошеннику наглостью, показывает нам в новой опере старые декорации балета «Набукко».

— Очевидно, он не возлагает больших надежд на успех оперы, — рассеянно ответил лейтенант граф Кайзерлинг. Лейтенант был занят тем, что внимательно изучал группу девушек, стоявших на переднем плане сцены слева. Он тщетно разыскивал среди них недавно принятую в кордебалет Аниту Трабаттани. Она приглянулась лейтенанту. Таких огромных и жгучих черных глаз он еще не встречал даже в этой стране, где выразительные черные глаза были не редкостью. Но эта Анита оказалась неподатливым и дерзким бесенком. Не далее, как вчера, в ответ на то, что должно было быть принято как величайшая честь, девчонка показала офицеру дразнящий красный язычок и сказала коротко и ясно: «С австрияком — никогда!»

При воспоминании об этом афронте Кайзерлинг вздохнул. Он считал себя наказанным за излишнюю сентиментальность. Ведь он был почти вежлив с этакой дрянью! Теперь она дорого заплатит за неуместный патриотизм. А жаль! Чертовски хороша! Но ничего не поделаешь! С этим проклятым народом живешь, как на вулкане. Все бандиты и заговорщики. И лейтенант в досаде перестал смотреть на сцену.

— Мама, — сказала Пеппина Гаргантини, оборачиваясь к матери, — не кажется ли вам, что мы видели эту декорацию два года назад в балете «Набукко»?

— Может быть, дитя. Это не имеет значения, — тихо ответила Эмилия. Она, видимо, была взволнованна.

И действительно, это не имело значения. На сцене в живописных группах были расставлены хористы и хористки театра Ла Скала. На них были костюмы из тех, которые на театральном жаргоне называются «сборными», костюмы из разных постановок, подобранные импресарио в зависимости от обилия и разнообразия запасов костюмерной кладовой. Трико мужчин и женщин было разных оттенков — от ярко-розового до светло-кофейного. От долгого употребления оно вытянулось и облегало тело неплотно — морщило на локтях, висело мешками на коленях. У большинства хористов трико не закрывало верхней части шеи и доходило только до кистей рук. И так велика была разница между трикотажной тканью и живой человеческой кожей, что руки и головы казались приставными.

Но все же это не имело существенного значения. В тот вечер многие из собравшихся в театре почти сразу перестали видеть подробности несовершенной бутафории. Сегодня, вопреки обычному, хористы на сцене не воспринимались публикой как манекены, наряженные в исторические костюмы. На сцене был народ, и публика отождествила этот народ с народом своей страны, с сынами и дочерьми своей порабощенной родины.

Народ на сцене собрался в храме. Это была крепость, за стенами которой стоял враг-иноземец, коварный и жестокий. Люди в зале знали, что враг-иноземец давно владеет их родиной, знали, что он находится здесь, среди них как хозяин, знали, что этот хозяин коварен и жесток. Они знали еще, что дольше терпеть это иноземное иго невозможно. Да, невозможно! Многие пришли к этому убеждению совсем недавно. Но почему же именно сегодня патриоты ощущали это так ясно и уверенно, как никогда? Да, именно сегодня! И особенно сейчас! Почему же именно сейчас? Быть может, об этом говорила музыка? Она звучала величественно и мощно… Может быть, она и в самом деле говорила об этом?

Баронесса Рауш фон Тюбинген наклонилась к уху своего глуховатого мужа. Веером она показывала в сторону сцены.

— Эта музыка напоминает россиниевского «Моисея», — зашептала она.

Барон поднял брови. Он поднял их так высоко, как только было возможно. Он поднял их до середины лба. Он повернул к жене свою маленькую птичью головку с дрожащим, взбитым по моде его молодых лет, хохолком седых волос. Круглое личико барона с черными, как бисеринки, глазками застыло в выражении величайшего изумления. Бог мой, что такое говорит баронесса? Барон был очень недоволен. Более того — он был возмущен! Еще более того — он готов был чувствовать себя оскорбленным! Что же это такое? В собственной ложе в театре Ла Скала барон впервые чувствовал себя лишенным удовольствия и привычного покоя. А у барона был культ покоя и всевозможного комфорта. И в опере он любил дремать. Музыка его убаюкивала. Обычно он засыпал сразу. Сегодня все было иначе. Барон чувствовал прямую угрозу сладким послеобеденным грезам. Дьявольски громкая, вызывающая музыка назойливо врывалась в уши и разгоняла сонные мечтания. Барон старался не слушать. И не мог понять, как пришла в голову баронессе — умной женщине и хорошей музыкантше — вздорная мысль сравнивать шумное орудие пытки неизвестного проходимца с музыкой божественного Россини.

И барон был во многом прав. Ошибалась баронесса. Эта музыка не была похожа на музыку Россини. В этой музыке не было ни россиниевского благодушия, ни его олимпийского спокойствия. Эта музыка была гораздо проще, глубже и человечней. Она волновала непосредственно. Она проникала прямо в сердце. Она звучала торжественно, как может звучать клятва в верности родине. Она звучала грозно, как проклятие врагам-поработителям. В этой музыке был величайший пафос. Пафос патриотических чувств. Пафос любви и жертвенности. Торжественность и пафос были рождены самим народом. Народом, поднимающимся на борьбу с давнишним притеснителем. И так как весь народ — от мала до велика — был охвачен единым чувством, то в этом чувстве таилась несокрушимая сила.

Звучность хора на сцене разрасталась и крепла. Мольба была похожа на требование. Она заканчивалась призывом к борьбе: «Не будет владеть страной обагренный кровью жадный ассириец!»

Захария был вождем народа. Он знал его силу, он знал его слабость. Он ненавидел врага и верил в победу. Он ободрял испуганных и слабых. Он вселял в них уверенность в поражение иноземца. Он рисовал страшную картину гибели ассирийца, посягнувшего на чужую землю: «Он сгинет без следа, как тьма от лучей восходящего солнца. Он будет превращен в ничто, как прах, развеянный ветром».

Весь народ подхватывал слова Захарии. И в устах народа эти слова казались разящим оружием: «Он сгинет без следа, как тьма от лучей восходящего солнца. Он будет превращен в ничто, как прах, развеянный ветром!»

Музыка катилась в зрительный зал, как лавина с гор. Она заставляла забыть обо всем постороннем. Она заполняла собой все громадное здание театра. Казалось даже, что сквозь стены она проходит на улицу и звучит по всей стране. Никто в театре не разговаривал. Все слушали. Слушали напряженно. Слушали с волнением. Небывалый, стремительно пульсирующий ритм заставлял сердца биться быстрее.

В опустевшем храме Измаил и Фенена остались одни. В публике приготовились к любовному дуэту. И украдкой вздохнули с облегчением. Бесспорно, с облегчением. Многим хотелось вырваться хоть ненадолго из плена непривычных переживаний. Хотелось хоть на время освободиться от жестоких чар потрясающей, будоражащей музыки. Хотелось уцепиться за милое, привычное, за возможность послушать красивую мелодию, полюбоваться искусством любимых вокалистов.

Но любовного дуэта не было. В этой эпопее страшного народного бедствия не было места сладостным лирическим излияниям.

Появление Абигаиль — Стреппони было встречено аплодисментами. Джузеппина выглядела очень эффектно. Ее высокий голос, всегда волнующий ей одной присущим грудным тембром, звенел и разливался. Но останавливаться на деталях ее внешности и ее вокального мастерства не было возможности. Действие шло вперед неуклонно и стремительно. Дочь ассирийского царя несла с собой ненависть и предательство. Голос ее возвещал о надвигавшемся бедствии.

И вот бедствие уже здесь. Старики, женщины и дети, испуганные и плачущие, вбегают в храм, ища защиты. Навуходоносор со своим войском ворвался в город. Он несется по улицам, как черный вихрь. И там, где он пронесся, путь устлан трупами невинных жертв.

У слушателей от волнения перехватывало дыхание. У слушателей от напряжения пересыхало в горле.