Молодой Верди. Рождение оперы

Эмилия Гаргантини сидела в глубине ложи. Время от времени она поднимала руку и вытирала платком уголки глаз. Девочки были предоставлены самим себе. Они были очень возбуждены и много аплодировали. Изредка они поглядывали на мать, как бы ища у нее сочувствия.

— Как хорошо, как хорошо! — восторженно повторяла Карлотта. — Что же ты не аплодируешь? — шепнула она сестре. — Боишься мамы? Смотри, он опять вышел кланяться. Я потеряла счет вызовам. Сосчитала до тридцати двух, а теперь спуталась. А ты не считаешь? Он ужасно печален. Почему бы это? Он написал такую замечательную музыку, и все так довольны!

Пеппина была сдержанна.

— Он пережил страшное горе, — сказала она, — у него умерли жена и дети.

— О, боже! Возможно ли? — Карлотта всплеснула руками. Плечи ее задрожали. Она заплакала.

— Карлотта, не надо, — ласково сказала сестра.

— Не могу, не могу, — сквозь слезы лепетала девочка. — Мне его слишком жалко!

Дверь в ложу приоткрылась. Пеппина нежно дотронулась до руки Карлотты.

— Успокойся! Мы не одни: к маме гости.

Вошли Люциан Манара и Энрико Чернуски. Оба были молоды. Обоих жизнь манила еще не изведанными радостями. Но оба были готовы отдать эту прекрасную, непрожитую жизнь за освобождение родины. И оба страстно желали того дня, когда родина потребует от них этой жертвы.

Карлотта с живостью обернулась и украдкой вытерла слезы. Потом она наклонилась к сестре. Маленькой ручкой в короткой розовой перчатке она отвела от щеки шелковистый каштановый локон.

— Пеппина, — зашептала она, волнуясь. — Скажи мне, почему Энрико называют Дантоном?

— Тише! — строго сказала Пеппина.

Джузеппина Аппиани рассеянно играла веером.

Иногда она закрывала им лицо. Щеки ее горели. Она была задумчива.

— Мой дорогой друг, — сказала она робко, точно чувствовала себя в чем-то виноватой, — мой дорогой друг, эта музыка кажется мне прекрасной!

Доницетти аплодировал, не переставая. Он был очень серьезен.

— Скажите лучше: эта музыка гениальна, — ответил он. Потом помолчал и снова повторил как будто для одного себя: — Гениальна!

Дверь в ложу Клары Маффеи открывалась и закрывалась. Завсегдатаи салона заходили приветствовать милую хозяйку. Делились впечатлениями. Алессандро Путтинати возмущался постановкой оперы: поблекшими декорациями, сборными костюмами. Только музыка, сильная и красочная, позволяла вынести зрелище этого распадающегося хлама. Джулио Каркано находил, что либретто сделано очень ловко, Солера безусловно многообещающий поэт! Франческо Гайэц напевал запомнившуюся ему тему из увертюры. Он был очень доволен. Он чувствовал себя помолодевшим. Прекрасная музыка! Героическая, проникновенная музыка!

Клара безвольно уронила руки на колени. Глаза ее были широко открыты. Лицо казалось спокойным. Но по щекам катились слезы. Она их не вытирала, и тяжелые капли скользили и падали одна за другой. Кларе казалось, что неизвестный ей бледный и внешне ничем не примечательный композитор — всемогущий маг и волшебник. Он точно подслушал ее самые сокровенные мысли. Подслушал и превратил их в музыку. И теперь эти мысли-мечты живут новой, преображенной жизнью. И в этой новой, лучезарной жизни они приобрели бессмертие.

— Кларина, дитя мое, — говорил ей муж, — мы должны радоваться. Нам удивительно посчастливилось. Мы присутствуем при рождении необыкновенного композитора. Какое интересное, своеобразное дарование!

Андреа Маффеи заговорил о новой опере. Он говорил о музыке, говорил о поэзии. Речь его лилась легко. Он недаром пользовался репутацией блестящего салонного оратора. Сегодня он чувствовал себя в ударе. Неглубокие, но изящные мысли, изысканные, грациозные обороты рождались сами собой. Ему нужна была аудитория, чуткая, легко воспламеняющаяся — внимание ласковых растроганных женщин. Он с сожалением взглянул на Клару. Она была настоящим ребенком — наивным и вместе с тем слишком серьезным. Андреа чувствовал себя виноватым перед ней. Но помочь ей ничем не мог. Дело было непоправимым. Лучше было не думать об этом. Зачем мучить себя бесполезной жалостью и запоздалым раскаянием? Андреа Маффеи был эпикурейцем. Он направился в ложу к графине Вимеркати.

Клара не заметила, как вышел муж. Она, не отрываясь, смотрела на сцену. В гладком розовом платье, тонкая и побледневшая, она казалась испуганной девочкой.

У графини Вимеркати было шумно. Знатоки и любители обсуждали первое действие оперы. Дон Джованни Балабио формулировал свои мысли точно и обстоятельно. По его мнению, композитор злоупотребляет звучностью медных инструментов.

— Впрочем, — при этом дон Балабио мечтательно закатил глаза, — старая венецианская школа отличалась таким же пристрастием. Вспомним хотя бы хор всадников в опере Кавалли «Пелей и Фетида».

Но никто из присутствующих не знал хора всадников из оперы Кавалли «Пелей и Фетида», и дон Джованни умолк. Он чувствовал себя одиноким и обиженным. Он шевелил губами, точно прикладывал их к отверстию воображаемой флейты.

Граф Кастельбарко спорил с Джульеттой Пецци. Он доказывал ей, что Верди слепо подражает Беллини в манере строить кантилену. В устах страстного поклонника беллиниевской музы это утверждение звучало как похвала. Но Джульетта Пецци не соглашалась с доводами просвещенного теоретика. У нее были свои, ей одной известные мысли по поводу музыки Верди. И эти мысли заставляли ее лукаво улыбаться в ответ на рассуждения графа Кастельбарко.

— Добрый вечер! — воскликнула она громко, увидя входящего Андреа Маффеи. — Я в восторге от этой музыки. В ней есть жизнь, самая настоящая, самая подлинная жизнь. Слушая ее, я чувствую себя среди живых людей, а не среди бутафорских богов и карнавальных чучел. Я покидаю туманные выси надоевших картонных Олимпов и с радостью ступаю на землю. — Она смотрела на Андреа в упор и говорила вызывающе. — На цветущую землю моей освобожденной родины.

Андреа Маффеи любовался Джульеттой Пецци. Он смотрел на ее золотисто-огненные волосы, на ее полные белые плечи, на красные маки, приколотые к ее корсажу. Он считал себя патриотом не хуже других. Но стоял за мирное сожительство с иноземными хозяевами. У него были приятели среди австрийских офицеров. Он охотно принимал бы их у себя, если бы не Клара. При первом намеке на эту возможность кроткая голубка превратилась в тигрицу. «Только через мой труп, — сказала она тогда. — Только через мой труп сможет австрийский офицер войти в дом, где я хозяйка!»

Андреа осуждал подобную нетерпимость. Нелепо так усложнять жизнь. Но он не спорил с женщинами. От этого правила он не отступал никогда. Никаких споров с женщинами! Ни с собственной женой, ни с другими. И особенно с такими, как Джульетта Пецци. За такими он предпочитал ухаживать.

— Вы сегодня точь-в-точь вакханка Тициана, — сказал он.

Джульетта смеялась.

— Не доверяйте своему впечатлению, — сказала она. — Присмотритесь внимательно. У меня нет ни тирса, ни виноградных листьев. Неужели вы приняли букет красных маков за гроздья винограда? — Джульетта смеялась, глядя на Андреа в упор. — О, язычник! Неисправимый язычник! Запомните раз и навсегда. Бога Вакха больше нет. Вакханки бежали, куда — не знаю, может быть, на другую, более молодую и счастливую планету. У нас другая религия. Мы стали старше и несчастней. И теперь мы превращаем вино в кровь. Это не всегда заметно, так как вино и кровь одного цвета. Думали ли вы об этом, беспечный еретик? — Джульетта говорила загадками. Андреа не было никакого дела до тайного смысла ее слов. Это его не интересовало — пустая женская болтовня! Важнее было другое: Джульетта смеялась и смех ее был чарующим.

— Но мы говорим о пустяках, — сказала поэтесса, — а я до сих пор не знаю вашего мнения об опере, — Она перестала смеяться. Лицо ее стало неожиданно серьезным, даже строгим.

Тогда Андреа Маффеи заговорил об опере Верди. Он смотрел на алые цветы, расцветшие так пышно на груди Джульетты Пецци. Он не мог оторвать глаз от этих алых цветов. Они казались ему пылающим костром. Они казались ему вызовом. И он говорил о музыке, говорил о поэзии. Речь его лилась легко. Он был в ударе.