Молодой Верди. Рождение оперы

Ах, как он говорил, этот синьор Мартини! Он был замечательным оратором. Голос у него был глубокий и необыкновенно выразительный. Невозможно было, слушая его, оставаться равнодушным.

Он замолчал и обвел глазами своих слушателей, как бы ожидая ответа или возражения. Но все были слишком сильно поражены и взволнованы, и никто ничего не ответил и ничего не возразил. И тогда синьор Мартини заговорил снова.

— Да, — сказал он, — мы знаем, что гениальная музыка маэстро Россини покорила всю Европу, покорила весь культурный мир. Покорила силой новизны, неожиданным полетом фантазии, блеском инструментовки, яркостью мелодии и остротой ритма, покорила совершенством формы и неслыханной изысканностью звучаний. Все это так, и мы все знаем это. Но чем оказывается эта гениальная музыка, если воспринимать ее в свете назревающих событий, радостных, но грозных, если воспринимать ее в свете событий нашего сегодня? Она оказывается ничем иным, как гениально препарированным результатом того, что в действительности стало для нас вчерашним днем. Поверьте мне, это действительно так. Мы не должны скрывать этого друг от друга. Мы должны это знать. Да, я только что сказал, что маэстро Россини спас музыку нашей родной страны от позорной гибели. Я так сказал, и это правда. Но теперь я скажу и другое. Пора понять, что упорствовать в намерении продолжать путь маэстро Россини — это безумие и безумие опасное. Ибо вести музыку дальше по тому пути, по которому шел маэстро Россини, то есть по пути формальных ухищрений, по пути бесконтрольной игры безудержной фантазии, подчиненной только одной сугубо индивидуализованной композиторской личности, — это значит вести музыку по пути извращения, это значит опять вести ее к неминуемой гибели. Может быть, это кажется вам парадоксальным, но это действительно так.

Босси хотел что-то сказать. Клара, настороженно наблюдавшая за ним, приложила палец к губам и испуганно зашептала:

— Умоляю, умоляю, не надо, не надо перебивать…

Босси с досадой махнул рукой. Он промолчал, но это далось ему нелегко.

— Сейчас кончаю, — сказал синьор Мартини, — осталось очень немного. Но это немногое до чрезвычайности существенно. Боюсь, однако, что это немногое вызовет с вашей стороны возмущение, боюсь даже, что это немногое покажется вам кощунственным. Впрочем, это не остановит меня, и я все же скажу то, что имею сказать. Потому, что я должен это сделать, потому, что сказать это — моя святая обязанность. Сегодня нам нужно освободиться от влияния маэстро Россини, нам нужно освободиться от влияния самого маэстро и от влияния того музыкального направления, представителем которого он является.

Донна Каролина не могла сдержать возгласа изумления.

— Тише! — прошептала Клара.

— Нам нужно иное направление, — говорил синьор Мартини, — нам нужен иной композитор. Композитор иного душевного склада, композитор иного характера. Нам нужен композитор-патриот, идущий в передовом отряде лучших людей нашей родины, нам нужен композитор не только гениально одаренный, но наделенный огромной духовной мощью, несгибаемой волей и неукротимой энергией. Ибо все эти качества — и духовная мощь, и несгибаемая воля, и неукротимая энергия — необходимы для композитора-патриота, мечтающего видеть расцвет своего искусства в стране свободной и независимой. Они необходимы композитору-патриоту для борьбы с порочной практикой оперного творчества, установившейся в стране бесправной и угнетенной; для борьбы против предрассудков, имеющих вековую давность; для борьбы против равнодушия публики, изнеженной и ленивой; для борьбы против тирании директоров театров, продажных и алчных; для борьбы против своеволия певцов, избалованных и развращенных; для борьбы против упрямства композиторов, без оглядки подражающих музыке маэстро Россини.

Синьор Мартини опять остановился. Четыре человека следили за ним с напряженным вниманием, ожидая неслыханных откровений. Клара Маффеи побледнела и прижала руки к сердцу. Босси казался окаменевшим.

И тут синьор Мартини улыбнулся. Улыбка его была страдальческой и не украшала лица. Глаза смотрели по-прежнему напряженно и строго, в углах рта резко обозначились глубокие продольные морщины. Донна Каролина была неприятно поражена и с трудом могла скрыть чувство разочарования.

— О, — сказала она, — как это все неожиданно!

И, чтобы скрыть смущение, прибавила: — Можно ли представить себе такого композитора?

— Да, — сказал синьор Мартини, — можно. — Он был опять строг и сосредоточен и смотрел вдаль, прямо перед собой. — Он должен быть человеком с чистым сердцем, с чистым сердцем и нерастраченными силами, человеком с новым сознанием и новым жизнеощущением. Он должен быть композитором, черпающим вдохновение из новых источников, композитором, в самой эпохе ищущим отличительные черты и отличительные интонации нового искусства. И этот композитор должен не только подслушать новые чувства и новые мысли, и новые стремления своих современников, а должен суметь найти в музыке подлинное выражение этих мыслей, этих чувств и этих стремлений. Вот каким я представляю себе композитора, нужного нашей стране и нашему народу!

— Браво, браво, браво! — громко сказал Алипранди. Аплодируя, он прошел через всю комнату, подошел к синьору Мартини и крепко пожал ему руку. — Остается от всего сердца пожелать друг другу, чтобы такой композитор появился. — Алипранди еще раз пожал руку синьору Мартини и повернулся к остальным. Лицо его выражало радостное волнение. Он широко улыбался.

— Остается пожелать, — сказал он торжественно, но не переставая улыбаться и с особым значением подчеркивая каждое слово, — остается пожелать, чтобы скорее появился тот «неизвестный юноша, который где-то, в далеком уголке нашей страны, быть может, уже сейчас обуреваем вдохновением и таит в себе секрет новой музыкальной эпохи».

И как раз в эту минуту в гостиной появился Пазетти. Он вошел незамеченным, остановился у двери и слышал мадзиниевскую фразу, громко и взволнованно произнесенную Алипранди.

Клара подошла к синьору Мартини и со слезами на глазах благодарила его за все, что он говорил сегодня. Донна Каролина остановилась перед зеркалом и прикалывала развившийся локон. Она первая заметила Пазетти, увидела его отраженным в зеркале.

— Синьор инженер Пазетти, — сказала она громко и быстрым движением обернулась. Обернулась и Клара.

Пазетти стоял у двери в надуманной позе на фоне темно-зеленой портьеры.

— Пророческим словам, написанным шесть лет назад, быть может, наступило время сбыться, — сказал он. — Добрый вечер! — и он низко поклонился.

Более эффектное появление в гостиной Клары Маффеи трудно было придумать. Пазетти был очень доволен. Все смотрели на него с любопытством. Он сделал несколько шагов вперед.

— Я к вам прямо из театра Ла Скала, с репетиции «Навуходоносора».

— Ах, боже мой, как это интересно!

— Рассказывайте, рассказывайте!

— Ну, что это за опера?

Пазетти вышел на середину комнаты.

— Расскажите нам про музыку, — попросила Клара.

— Про музыку? — переспросил Пазетти.

И вдруг он ясно вспомнил финальный хор первого действия, лавину нарастающей звучности, силу неумолимо пульсирующего ритма, вспомнил волнение, которым были охвачены слушатели в партере, да не они одни, а он сам и Мерелли… Он вспомнил это так ясно, что чуть не сказал, как час назад в театре: «Черт его знает, что за музыка!» К счастью, вовремя опомнился и, мысленно все еще продолжая слушать развивающийся и нарастающий финал первого действия, сказал негромко, с несвойственной ему простотой:

— Вы знаете, что я не люблю говорить необдуманно и нелегко поддаюсь первому впечатлению. Но сегодня я должен отступить от правил, которыми руководствуюсь всю жизнь. Рискну! Скажу смело и определенно: ничего подобного у нас еще было!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ