Над бездной

— Катуальда, — прошептал Нобильор, тихо толкнув галлиянку, — чистая душа покинула мир живых.

— Нет, господин, — возразила Катуальда, — она спит.

— Все равно; это роковой сон, Катуальда. Ее душа теперь витает в пределах Аида и подземные боги решают ее участь — оставить ли ее там или возвратить на землю. О, если б никто не помешал этому сну, не помешал ее душе умолить богов о милосердии!.. ты хитра, Катуальда; поди и сторожи, чтоб никто не вошел, пока она спит или умирает, особенно ее отец: он ужасно шумит. Я хочу без помехи принять ее последний вздох или видеть ее пробуждение к жизни. Надо быть девушке идеалом терпения, чтоб так, как она, повиноваться Аврелию Котте!

— Надо быть идеалом любви к ближним, чтоб так, как Люцилла, занимать Аврелия Котту без всякого приказания, — ответила Катуальда. Нобильор не обратил внимания на эти слова.

Невольница встала и пошла к двери, но остановилась, потому что Аврелия глубоко вздохнула и открыла глаза.

— Сервилий, это ты! — произнесла она слабым голосом.

— О, счастье! — воскликнул Нобильор, — ты меня теперь узнаешь. Я и Катуальда с тобой.

— Зачем вы меня вылечили, зачем вы не дали мне умереть? — грустно продолжала она.

— Аврелия, милая! — вскричала Катуальда, обнимая и целуя свою подругу, — живи, живи для счастья твоих друзей!

— Я буду жить вам на горе! — возразила Аврелия, — никому не принесу я теперь счастья; отцу я не могу помогать, как прежде, потому что силы меня оставили, а он не даст мне оправиться; тебе, Катуальда, мой отец не позволит здесь жить, есть его хлеб, потому что он продал тебя; а тебе, Сервилий… что я дам тебе? — одно горе. Зачем ты обо мне заботишься? зачем ты здесь? я ничем никогда не отблагодарю тебя… ах, я самое неблагодарное существо на свете! меня будет только мучить твой великодушие, как и дружба Катуальды, потому что ни тебе, ни ей я ничего не дам в обмен. Если б у меня была хоть одна лента для украшений, я отдала бы ее тебе, Катуальда; но у меня нет ничего; я беднее последней нищей при миллионах моего отца. Барилл привез тебе серьги, я их видела.

— О, да; прехорошенькие, госпожа!

— Мне брат и кузины также подарили множество вещиц; отец все это отнял, говоря, что я потеряю.

— Тебе надо выйти замуж, Аврелия, — сказал Нобильор, — чем скорее, тем лучше; тебе надо уехать от твоего отца, от этих мест… ты в бреду восхищалась Римом, жила там твоими мечтами; оставить тебя здесь, в деревне, все равно что похоронить заживо. Безумцами были я и твой отец, когда хотели это сделать!

— Замуж! — грустно повторила она, — за кого, Сервилий. сердце мое измучено, разбито, околдовано!..

— Я это понял из твоего бреда.

— Ты успокоишься, Аврелия, со временем, — сказала Катуальда, — мы совершим над тобой заклинания, отгоняющие чары волшебства.

— Я этого не позволю. Эти чары сладки!..

— Ты выйдешь, Аврелия, за того, кого любишь, если он достоин твоей любви… я его найду тебе, если б это был даже мой враг, — сказал Нобильор.

— Ах, если б это было правдой!.. но я тебе дам только новые хлопоты и никакой награды.

— Твою дружбу, как я просил.

— Плоха дружба неблагодарной!.. нет, нет, я ничего не приму от тебя, Сервилий; ничего мне не надо. Покинь меня с моим горем; покинь и ты, Катуальда!.. идите вашей дорогой, а я пойду — моей.

Взор Аврелии дико блуждал; болезнь еще владела ею.

— Не принести ли тебе молока, моя милая? — спросила Катуальда, — подкрепись и успокойся!

— Да, принеси. Я чувствую, что не умру, если б и хотела.

Катуальда ушла.

— Жизнь — одни страданья, Сервилий! — сказала Аврелия, — расскажи мне, как ты страдал; кто тебя обманул прежде, чем я оскорбила?

— Считаешь ли ты перемену наших отношений за оскорбление мне или нет, — все равно, — пора тебе это забыть, как я стараюсь погрузить все это в реку забвения.

— Я никогда этого не забуду, хоть и ничем не вознагражу.

Нобильор сел на кресло и начал рассказ:

— История моих страданий не длинна. Я принадлежу, как ты знаешь, к сословию всадников, которое почти не ниже сенаторского. Я жил постоянно в Риме и увлекался всеми удовольствиями молодежи. Моей первой любовью была актриса, дочь знаменитого трагика.

— Еврифила Росция?

— Да.

— Я ее видела в доме дядюшки; она очень умна и красива до сих пор.

— Кроме этого, она славилась среди своих подруг чистой нравственностью; ни ухаживания, ни дары богачей не соблазняли ее, как других; она считалась недоступной для порока. За это я ее полюбил безумно.

Жениться римскому всаднику на актрисе нельзя; я хотел увезти ее в Грецию, где нет этих различий и строгостей, и жить с нею там в каком-нибудь тихом городке. Отец мой тогда уже умер. Я был свободен и богат. Ничто не мешало мне жениться на Росции вдалеке от Рима. Она согласилась; я блаженствовал. В это время приехала из провинции новая актриса, красивее и талантливее Росции. Публика с первого же представления осыпала ее цветами, оглушила аплодисментами. Моя подруга с этого дня как будто помешалась; ни о чем другом не хотела она думать, кроме своей соперницы, горюя, что публика скоро ее позабудет; ничего не хотела она другого желать, кроме того, чтоб освистали ее соперницу… Тогда Фламиний, отец моего соседа, расставил ей свои сети… Демофилу освистали, а Еврифила изменила мне. Я нашел ее в доме моего врага среди разгульной оргии и на другой же день покинул столицу.

Три года, проведенные в путешествии, излечили мою рану. Возвращаясь домой, я случайно ехал на корабле с девушкой чудной красоты.

Темно-голубые глаза Рубеллии сияли, как небесная лазурь или глубина моря; их выражение было кротко и меланхолично.

Ее темно-русые волосы вились кудрями. Ее движения были полны грации…

— Сервилий, — прервала Аврелия, — ах, как похожа она! ах!.. тот, кого полюбило мое сердце, таков… точно таков!

— Я познакомился с ней… путешествие, полное разных приключений, сближает людей быстро между собой…

Вошла Катуальда с кувшином парного молока.

— Пей, милая, сколько угодно, — сказала она.

Аврелия выпила немного.

— Оказывая взаимные услуги, — продолжал Нобильор, — мы скоро полюбили друг друга. Ее отец был из богатых плебеев, получивших доступ в Сенат.

Фламиний, ужасный Фламиний, отнял у меня и эту невесту. Он увлек Рубеллию своими ласками, а отец предпочел отдать ее лучше за сенатора, чем за всадника. Муж скоро развелся с ней, отняв даже сына. Она умерла от горя.

После этого мне осталось одно утешение: служить усердно моему отечеству. Я служил, предавшись моим занятиям всей силой души.

Фламиний лишил меня и этой, радости; он через подкупленного раба украл мои стихи.

Что может быть невиннее этого?.. но Фламиний повел, опираясь на эти стихи, против меня интригу.

Великий цензор исключил меня из службы за то, что я будто бы оскорбил Цереру, богиню плодов, и Опс, богиню осени, а кроме того, что я слишком молод, чтоб говорить о юности, как о прошлом времени, что это оскорбительно для богинь судьбы моей, еще не свивших мне нить пожилого возраста.

Меня заклеймили названием богохульника и велели мне удалиться из столицы на год. Я жил в Неаполе, в моем доме. Скоро умер мой дед, приходившийся дедом и Фламинию по его тетке. Старик, слывший за чудака при жизни, оставил и завещание, приличное только полоумному: отдать его поместье, Риноцеру, тому из нас, кого Сенат найдет достойнее. При других обстоятельствах я отказался бы от этого наследства, потому что богат и без поместья, но мне захотелось если не победить Фламиния, то хоть унизить его, досадить ему.