Над бездной

— Беги, Люцилла!

— Аминандр, скажи мне все, — ответила она, — зачем мне бежать и куда? что грозит мне и от кого?

— Ты — единственная плотина, мешающая литься кровавому потоку: ради тебя Меткая Рука удерживает эти волны… но Меткая Рука не может один, как Атлант, держать все небо… Меткая Рука не один; у сторукого Бриарея есть много метких рук; они тебя достанут.

— Корсары?

— Нет, враги корсаров.

— Кто же?

— Слуги моего господина.

— Гладиаторы?

— Любопытство — пагубная страсть. Не пытайся ничего разузнавать!..

— Когда же обрушатся бедствия на эти места?

— Рука Бриарея не может знать, когда гиганту вздумается идти войной против Олимпа. Я не ручаюсь за завтрашний день. Аминандр — гладиатор в Риме, но здесь он — воин.

— Враги корсаров — враги Катилины; Аминандр, мое сердце мужественно, а рука тверда…

— Знаю.

— Горе сосет мою грудь… да, я бегу. Возьми меня с собою; я буду сражаться подле тебя, как галльские и германские девушки сражаются подле своих братьев.

Гладиатор снова поднял голову; саркастическая улыбка исказила его прекрасное лицо.

— Свободной патрицианке нет места подле презренных рабов, — сказал он.

— Но ты сам зовешь меня.

— Не для того, чтобы сражаться.

— Куда же?

— В убежище от гибели. Если ты не убежишь сейчас со мною, не доверишься руке человека, который назвал себя твоим другом, то сеть гибели захлопнется и рука друга превратится в руку врага. Я убью тебя, Люцилла, потому что тогда не будет иного средства спасти тебя от того, что хуже смерти.

— Мое горе, Аминандр, давно уж сделало мою жизнь хуже смерти. Я люблю…

— Знаю. Свободная госпожа уж больше не поет о зефирах и лирах… свободная госпожа надела оковы любви и стала рабой человека, которого Аминандр презирает больше, чем слабую, ветреную женщину. Ха, ха, ха!

Его хохот резко раздался в ночной темноте, а глаза светились, как у тигра.

— Я убью его, — сказал он.

— Аминандр!.. ты сам любишь… любишь слабое, беззащитное существо, безропотно переносившее все муки в неволе, вспомни твою любовь!

— Аминандр счастлив, потому что разорвал оковы той, которую любит. Сын Аминандра не раб.

— И я хочу разорвать оковы любимого человека, Аминандр, мой друг, мой старший брат, мой единственный советник!.. не презирай Квинкция!.. не лишай меня существа, могшего согреть и растопить лед моего сердца!.. научи меня быть на тебя похожей!

— Похожей на разбойника горной банды?!

— Аминандр!.. что за слова ты сказал?!

— Язык мой — язык человека: он выдал тайну Бриарея; сила клятвы повелевает Меткой Руке заглушить на веки уши, слышавшие его тайну… но эти уши — уши его сестры.

— И Катуальда слышала.

— Катуальда — мое милое дитя, моя дочь, спасенная из пламени; она не выдаст тайн отца своего.

Галлиянка подошла, обняла шею силача и ласково положила голову на его плечо.

— Мой избавитель, просветитель, отец, — сказала она, — дочь имеет немые уста для тайн своего благодетеля, а отец имеет благосклонное внимание для просьб своей воспитанницы.

Силач поцеловал девушку в лоб и сказал:

— Говори.

— Люцилла достойна твоего покровительства.

— Если б я еще не убедился в этом, что могло бы заставить меня спасать ее?

— Спаси меня, великодушный гладиатор, — сказала Люцилла, — спаси от грозящей мне неизвестной беды!.. быть может, настанет время, когда и тебе понадобится моя помощь… плен, заключение, казнь… слово Люциллы много значит в Риме… дороже денег мое расположение.

Аминандр вздохнул.

— Сто рук было у Бриарея, — продолжала Люцилла, — но ни одна не достала Юпитера на Олимпе; и твой Бриарей может низринуться в Тартар.

— Пойдем, сестра, — сказал гладиатор.

Люцилла дала ему руку.

Они удалились за ручей и скоро скрылись из глаз оставшейся Катуальды.

Глава XLVII

Три простака

— Мой добрый, благородный друг, не выпить ли нам еще? — говорил Кай Фламиний Фламма, старый сенатор, Лентулу, сидя с ним в доме Афрания вечером.

— Отчего и не выпить? — ответил весельчак, протягивая кубок, — эй, наливай еще!

Слуга поднес амфору и нагнул, но она оказалась пустой.

— Давай еще! — повторил Лентул с недовольной гримасой.

Слуга пожал плечами, покосившись на своего господина, сидевшего поодаль с другими гостями.

Фламма пошел к хозяину.

Афраний сидел рядом со своей женой, Орестиллой, ревниво следя за ней. Около них сидели старый Дион со своей внучкой и Семпрония.

Молодой Афраний, Фламиний и Курий играли в двенадцать таблиц; около этих молодых людей, надоедая им неуместным вмешательством в игру, увивалась Ланасса.

Искательница знатного жениха нисколько не смутилась тем, что весь Рим говорил о сватовстве Фламиния к Люцилле; она полагала, что их брак, если он состоится, будет, без сомнения, гражданский, а не религиозный, значит, через год или два, по примеру прежних поступков, юноша бросит свою жену и опять будет холостяком, если же, против ожидания, Люцилле удастся закабалить своего супруга жреческими обрядами, то Ланассе и тут нечего горевать: Марк Афраний знатностью не ниже Фламиния, а умом, пожалуй, еще простоватее своего друга.

Звеня золотыми цепями и браслетами, сверкая алмазами, гречанка давала то тому, то другому игроку свои непрошеные советы, еще больше сбивая их с толку.

Фламиний был к ней гораздо благосклоннее прежнего.

Получив поцелуй и кольцо от восторженной Люциллы, он на несколько минут увлекся блаженством скорого обладания кумиром мечты своей, но, одумавшись, увидел снова бездну, в которую их обоих увлекала любовь, и решил, что Люцилле не быть его женой, несмотря на. всю их взаимную любовь. Если она погибнет с горя, то он не будет в этом виноват; его совесть чиста перед нею, потому что он не увлекал, а всегда остерегал ее.

Сумасбродный план увлечения Аврелии ему не удался, испорченный Лентулом. Они оба знали очень хорошо, что теперь Аврелия не пойдет в сети ни к какому Флакку, если не случится что-нибудь непредвиденное, если Аврелия для них не свалится, так сказать, с неба, как свалился верующим камень пессинунтской Матуты.

Получив письма Люциллы, Фламиний облил каждое своими слезами, но ни на одно не ответил; он стал подавать друзьям надежду, что возьмет за себя Ланассу, и предался кутежу с отчаянием человека, для которого все кончено.

Поощренная его любезностью, гречанка давала ему сумму за суммой. Они взаимно обманывали друг друга.

Подле Курия сидела Фульвия.

И платье, и цветы были на красавице так же нежны и шли к ней прелестно, как и на балу у Росции три года тому назад, но лицом она уже не походила на бабочку или незабудочку над мирной струей лесного ручья.

Она по-прежнему мило улыбалась; ее кроткие голубые глаза сияли, но в выражении их можно было подметить какую-то странную тень смущения, набегавшую на них подобно тому, как легкие облачка набегают на солнце.

Фульвия была одета в белое шелковое платье, украшенное, на зимний манер, лебяжьим пухом; вместо столлы, которую она, как девушка, не имела права носить, на ней была персидская кофта, перетянутая у талии золотым поясом и застегнутая золотыми пуговицами с крупными жемчужинами. На шее, в волосах, на руках, в серьгах, — везде был жемчуг разной величины, но весь подобранный зерно к зерну с величайшим вниманием к гармонии. Вместо цветов ее волосы были украшены белыми лентами, сшитыми наподобие нарциссов или крупного жасмина, что было в большой моде зимою за неимением живых цветов.

Вечер еще только начинался, а Фламма с Лентулом уже осушили порядочную амфору вина.

Зная очень хорошо, зачем приплелся старик, Афраний вздохнул, вспомнив, сколько эти два гостя выпьют у него в течение ночи. Оба были замечательные пьяницы.

— Я знаю в Риме самый гостеприимный дом, — сказал Фламма, — это дом почтенного Афрания; у него я пью бесподобное фалернское, какого даже в моих погребах нет.