Бродящие силы. Часть II. Поветрие

- C'est superbe [Это превосходно (фр.)]! - скосила презрительно губки Моничка. - Вперед вам наука: не сажайте мужика за стол - он и ноги на стол.

- Теперь я его, разумеется, иначе как плебеем и не зову: "Набей, мол, плебей трубку, подай, плебей, мокроступы". Что же, однако, mesdames, - предложил Куницын, - хотите поразмять косточки? Сыграть вам новый вальс brillant?

- Нет, уж избавьте, - отвечала студентка, - эквилибристические упражнения пригодны разве для цирка, а не для людей разумных, если случайно не соединены с гигиеническою целью. По мне уж лучше в маленькие игры.

- Ах, да, - подхватила Пробкина. - В веревочку или в кошку-мышку?

- В фанты, в фанты! - подала голос Моничка.

- Ну да, - сказала Наденька, - потому что в фантах можно целоваться. Все это плоско, избито. Под маленькими играми я разумею только les petits jeux d'esprit [маленькие игры ума (фр.)]. Погодите минутку; сейчас добудем материалов.

Она отправилась за бумагой и прочими письменными принадлежностями.

- Теперь стулья вкруг стола. Да живее, господа! Двигайтесь.

- Fi, какая скука, - зевнула Моничка. - Верно, опять эпитафии или вопросы да ответы?

- Нет, мы займемся сегодня поэзией, откроем фабрику стихов.

- Это как же? - спросил кто-то.

- А вот как. Я, положим, напишу строчку, вы должны написать под нею подходящую, рифмованную, и одну без рифмы. Отогнув две верхние, чтобы их нельзя было прочесть, вы передаете лист соседу, который, в свою очередь, присочиняет к вашей нерифмованной строке опять рифмованную и одну без рифмы и передает лист далее. Процедура эта начнется одновременно на нескольких листах, и в заключение получится букет пренелепых стихотворений, хоть сейчас в печать, которые и будут прочтены во всеобщее назидание. Понятно? Ну, так за дело.

Карандаши неслышно заскользили по бумаге, перья заскрипели, передаваемые из рук в руки листы зашуршали.

Моничка, приютившая под сенью своего пышного платья с одной стороны - мужа, с другой - Диоскурова, поминутно шушукалась с последним - вероятно, советуясь насчет требуемой в данном случае рифмы.

Куницын занялся Пробкиной. В начале барышня эта хотела вовлечь в разговор и офицера.

- Давно уж тебя дожидалась я тщетно, -

прочла она вслух. - Ах, m-r Диоскуров, будьте добренький, пособите мне?

Он, не говоря ни слова, взял лист и, не задумываясь, приписал:

- Ужели, вздыхала, умру я бездетно?

Хоть черт бы какой приударил за мной!

Потом снова обратился к Моничке.

- Скверный! - пробормотала Пробкина и, с ожесточением в сердце, уже нераздельно посвятила свое внимание Куницыну.

Наденька и Ластов, сотрудничествуя в стихотворных пьесах всего общества, сочиняли одну исключительно вдвоем. Начала ее Наденька, и самым невинным образом:

- Из-за домов луна восходит.

Ластов продолжал:

- А у меня с ума не сходит,

Что все изменчиво - и ты.

- Оставьте глупые мечты,

На жизнь практичнее взгляните,

ответствовала студентка.

- Увы! Как волка ни кормите,

А он все в лес; таков и я.

- Ну, вот! Как будто и нельзя

Однажды сбросить волчью шкуру?

Не ограничиваясь определенною в игре двойною строчкой, Ластов отвечал четверостишием:

- Да, шкуру, только не натуру:

Как волку вольный лес и кровь,

Так мне поэзия, любовь,

Предмет любви необходимы.

- Ага! Так вы опять палимы

Любовной дурью? В добрый час.

- В тебе же, вижу я, угас

Священный жар огня былого?

Наденька насмешливо взглянула на Ластова и приписала в ответ:

- Какого? Повторите снова.

И кудревато, и темно.

- Да, видно, так и быть должно,

Что нам уж не понять друг друга.

Хотя ты и лишишься друга -

Десяток новых под рукой.

Прощай, мой друг, Господь с тобой.

Девушка со стороны, сверху очков, посмотрела на учителя: не шутит ли он? Но он глядел на нее зорко и строго, почти сурово. Она склонилась на руку и, после небольшого раздумья, взялась опять за перо:

- Зачем же? Разве в мире тесно?

А впереди что - неизвестно.

- Как? Что я слышу? Прежний пыл

В твоей груди заговорил?

Студентка, уже раскаявшаяся в своей опрометчивости, вспыхнула и, не стесняясь ни рифмой, ни размером, черкнула живо, чуть разборчиво:

- Ты думаешь, что возбуждал во мне

Какой-то глупый пыл? Как бы не так!

Ничто, никто на свете

Не в состоянии воспламенить меня,

Всего же менее ты...

Не успела она дописать последнюю строку, как Куницын, сидевший насупротив ее, перегнулся через стол и заглянул в ее писание.

- Эге, - смекнул он, - сердечный дуэт?

Наденька схватила лист в охапку, смяла его в комок и собиралась упрятать в карман. Ластов вовремя удержал ее руку, в воздухе, разжал ей пальцы и завладел заветным комком.

- Позволь заметить тебе, - обратился к нему Куницын, - что ты в высшей степени невежлив.

- Позволяю, потому что я в самом деле поступил невежливо. Но мне ничего более не оставалось.

- Лев Ильич отдайте! Ну, пожалуйста! - молила Наденька, безуспешно стараясь поймать в вышине руку похитителя.

- Не могу, Надежда Николаевна, мне следует узнать...

- Будьте друг, отдайте! Бога ради!

В голосе девушки прорывались слезы. Учитель взглянул на нее: очки затемняли ему ее глаза, но молодому человеку показалось, что длинные ресницы ее, неясно просвечивавшие сквозь синь очков, усиленно моргают. Он возвратил ей роковое стихотворение:

- На-те, Бог с вами.

Она мигом развернула лист, разгладила его, изорвала в мелкие лепестки и эти опустила в карман. Прежняя шаловливая улыбка зазмеилась на устах ее.

VI

- Вы не признаете ревности, Рахметов?

- В развитом человеке не следует быть ей. Это искаженное чувство, это фальшивое чувство, это гнусное чувство, это явление того порядка вещей, по которому я никому не даю носить мое белье, курить из моего мундштука.

Н. Чернышевский

- Вы, Лев Ильич, право, совсем одичаете, если станете хорониться за своими книгами. Не возражайте! Знаю. Вечный громоотвод у вас - диссертация. Что бы вам бросить некоторые частные уроки, от которых вам нет никакой выгоды? Тогда нашлось бы у вас время и на людей посмотреть, и себя показать.

- Да я, Надежда Николаевна, и без того даю одни прибыльные уроки.

- Да? Так полтинник за час, по-вашему, прибыльно?

- Вы говорите про Бредневу?

- А то про кого же? На извозчиков, я думаю, истратите более.

- Нет, я хожу пешком: от меня близко. Даю же я эти уроки не столько из-за выгодности их, как ради пользы; подруга ваша прилежна и не может найти себе другого учителя за такую низкую плату.

- Так я должна сказать вам вот что: заметили вы, как изменилась она с того времени, как вы учите ее?

- Да, она изменилась, но мне кажется, к лучшему?

- Гм, да, если кокетство считать качеством похвальным. Она пудрит себе нынче лицо, спрашивала у меня совета, как причесаться более к лицу; каждый день надевает чистые воротнички и рукавчики...

- В этом я еще ничего дурного не вижу. Опрятность никогда не мешает.

- Положим, что так. Но... надо знать и побудительны причины такой опрятности!

- А какие же они у Авдотьи Петровны?

- Ей хочется приглядеться вам, вот что!

- Ну, так что ж? - улыбнулся Ластов.

- Как что ж? Вы ведь не женитесь на ней?

- Нет.

- А возбуждаете в ней животную природу, влюбляете ее в себя; вот что дурно.

- Чем дурно? С тем большим, значит, рвением будет заниматься, тем большую приятность будет находить в занятиях.

- А, так вы обрадовались, что нашлась наконец женщина, которая влюбилась в вас? Вот и Мари также неравнодушна к вам. Прыгайте, ликуйте!

- А вы, Надежда Николаевна, когда в последний раз виделись с Чекмаревым?

Наденька покраснела и с ожесточением принялась кусать губу.