Бродящие силы. Часть II. Поветрие

- Да уж изловила! Как вы, г. Ластов, возмужали, похорошели! Эти бакенбарды...

- А вы, Мари, по-прежнему очаровательны.

- Насмешник!

- Серьезно.

Он сбросил ей на руки шинель и вошел в изящно убранный зал, освещенный матовой, колоссальных размеров лампой. Навстречу ему вышла, самодовольно улыбаясь, с протянутой рукою Наденька.

- Ага! Приманка-то - хорошенькая знакомка - подействовала, и ведь в ту же минуту, точно шпанская мушка. Хотела бы я знать, когда бы вы вспомнили нас без этой мушки?

- Я, право, все собирался зайти...

- Сочиняйте больше! Знаем мы вашего брата, ученого: вам бы только книг да микроскоп, а другие хоть смертью помирай - и ухом не поведете. Ну, да Бог вас простит. Садитесь, расскажите что-нибудь. Скоро вы защищаете диссертацию? Уж не взыщите, а мы тоже будем на диспуте и оппонировать будем. Не страшно вам? Ну, а сходка наша вам как понравилась? С тех пор и глаз не показали. Видно, не пришлась по вкусу?

Студентка была в духе: слова так и лились у нее. Не дождавшись ответа, она спохватилась:

- Да где же Мари? Holla, Marie, kommen Sie mal her [Эй, Мари сюда на минуту, пожалуйста (нем.)].

Швейцарка тут же явилась на зов и остановилась в дверях.

- Чего прикажете?

- Да вы высматривали в щелку?

- Нет, фрейлейн... я... я была тут за лампой.

- За лампой? Вот как! Слышите, г. Ластов, вы -лампа? Ну, что ж, моя милая, подойдите ближе, полюбуйтесь на вашу лампу.

Наденька говорила это легким, шутливым тоном, невинно наслаждаясь замешательством служанки.

- Да я и отсюда вижу их.

- Вы не близоруки? Ха, ха! Полноте, не жеманьтесь.

Она подошла к швейцарке, повела сопротивлявшуюся за руку к дивану и принудила ее сесть рядом с учителем.

- Вот так. Теперь расскажите своей лампе обстоятельно, что побудило вас бросить Швейцарию?

- Да, любезная Мари, меня это серьезно интересует, - попросил со своей стороны и Ластов.

- Близких родных у меня нет... Хлеб у нас зарабатывать трудно... Один знакомый мне энгадинец имеет здесь кондитерское заведение: в Энгадине все занимаются этим делом... В России многие сделали свое счастье... Я достала адрес энгадинца, связала свои пожитки и поехала...

Так повествовала отрывочными фразами швейцарка, исподлобья, пугливым, но пылким взором окидывая по временам Ластова.

- Коротко и ясно, - сказала Наденька. - Но вы не рассказали еще, как попали ко мне. Проходя мимо кондитерской, я в окно увидела ее за прилавком и, разумеется, поспешила войти, поздороваться с нею. Она, казалось, еще более моего обрадовалась и первым вопросом ее было: "А вы не замужем за г. Ластовым?" Я расхохоталась и обозвала ее сумасшедшей. "Но, он, - говорит, - бывает у вас?" Вот что значит истинная-то любовь! Можете поздравить себя, г. Ластов, с победой. "Бывает, - говорю, - да только как красное солнышко". - "Так возьмите, - говорит, - меня к себе?" - "Дурочка! - говорю. - В качестве чего же я возьму вас к себе?" - "Да горничной, кухаркой, чем хотите; я, говорит, и стряпать умею". Преуморительная. Особой для себя кухарки я, конечно, не держу, но горничную я отпустила на днях и предложила Мари занять ее место. Так-то вот она у меня, а все благодаря вам, своей лампе.

Мари, не собравшаяся еще с духом, начала, краснея, заминаясь, оправдываться, когда речь ее была прервана появлением отца Наденьки, Николая Николаевича Липецкого, осанистого старика с владимирской ленточкой в петличке домашнего сюртука.

Кивнув головою гостю ровно на столько, сколько предписано российским кодексом десяти тысяч церемоний отечественным нашим мандаринам, он снисходительно протянул ему левую руку.

- Кажется, видел вас уже у себя? Если не совсем ошибаюсь: г-н..?

- Лев Ильич Ластов, - предупредила учителя студентка. - Был шафером у Лизы. Впрочем, он явился не к вам, папа, а ко мне.

- Помню, помню, - промолвил г. Липецкий, пропуская мимо ушей последнее замечание дочери. - Весьма приятно возобновить знакомство. А вы-то по какому праву здесь? - вскинулся он внезапно с юпитерскою осанкой на швейцарку, торопливо приподнявшуюся при его приходе с дивана, но с испуга так и оставшуюся на том же месте.

Мари оторопела и, зардевшись как маков цвет, перебирала складки платья.

- Я., я... - лепетала она.

- Вы, кажется, забываете, какое место вы занимаете в моем доме?

- Это я усадила ее, - выручила девушку молодая госпожа ее, - она сама ни за что бы не решилась. Но я все-таки не вижу причины, папа, почему бы ей и не сидеть подобно нам? Кажись, такой же человек?

Сановник насупился, но вслед затем принудил себя к улыбке и потрепал подбородок дочери.

- Кипяток, кипяток! Как раз обожжешься. Ты, мой друг, думала, что я говорю серьезно? Я очень хорошо понимаю, что того... с гуманной точки зрения, и низший слуга наш имеет равное с нами право на существование и, прислуживая нам, оказывает нам, так сказать, еще в некотором роде честь и снисхождение. Вы, г. Ластов, разумеется, также из людей современных? Свобода личности, я вам скажу, великое дело! Вот и Надежда Николаевна паша может делать что ей угодно; мы полагаемся вполне на ее природный такт.

- А не отпускаете никуда без ливрейной тени? - сказала с иронией студентка.

- А, моя милая, без этого невозможно. Да и тут я, собственно говоря делаю только уступку светским требованиям твоей maman. Да вы то что ж прилипли к полу? - повернулся он опять круто, с ледяною вежливостью, к горничной, о которой было забыл в разгаре панегирика свободе личности. - Лампа в передней у вас зажжена?

- Я только собиралась зажечь, когда...

- Так потрудитесь окончить свое дело, а там мы еще поговорим с вами. Ну-с, скоро ли?

Мари со смирением оставила зал.

- С людьми необходима того-с... известная пунктуальность, - пояснил г. Липецкий, - чтобы не зазнавались. Вы понимаете? Как гуманно мое с ними обращение, явствует уж из того, что этой горничной я говорю даже: вы. Привыкла, ну, и пускай. В каждом человеке, по-моему, надо уважать личность.

- Что к это, однако, Куницыны? - заметила Наденька.

- А они также хотели быть? - спросил отец.

- Да, обещались. Но вы, папа, пожалуйста, убирайтесь тогда к себе, да и маменьки не присылайте: все как-то свободнее.

- Ах, ты, моя республиканка! Тут в передней раздался звонок.

- Ну, они. Quand on parle du loup... [Когда упоминают волка, тотчас увидят его хвост (лат.)] Прощайте, nana, отправляйтесь. Вы, Лев Ильич, помните сказку про золотого гуся?

- Помню. Это где один держится за другого, а передний за гуся?

- Именно. Тут Куницын гусь; за ним вереницей тянутся Моничка, Диоскуров и Пробкина. Примечайте.

Ожидаемые вошли в комнату.

Куницын, розовый, но уже заметно измятый юноша, с вытянутыми в обоюдоострую иглу усиками над самонадеянно вздернутой губой и со стеклышком в правом глазу, с развязною небрежностью поцеловал руку Наденьки, которую та, однако, с негодованием отдернула, потом хлопнул Ластова приятельски по плечу.

- Что ж ты, братец, не явился на крестины нашего первородного? Вот, я тебе скажу, крикун-то! Sapristi [Ей-Богу (фр.)]! Зажимай себе только уши. Наверное, вторым Тамберликом будет. И что за умница! По команде кашу с ложки ест: un, deux, trois [один, два, три (фр.)]!

Madame Куницына, или попросту Моничка, востроносая, маленькая брюнетка, и Пробкина, пухленькая, разряженная светская кукла, звонко чмокнулись с молодой дочерью дома. Диоскуров, юный воин в аксельбантах, фамильярно потряс ей руку.

- Ну, что? - был ее первый вопрос ему. - Свели вы, по обещанию, денщика своего в театр?

- И не спрашивайте? - махнул он рукой. - Сам не рад был, что свел.

- Что так?

- Да взял я его, натурально, в кресла. Рядом с ним, как на грех, сел генерал. Филат мой и туда, и сюда, вертелся, как черт на юру, почесывался, пальцами, как говорится, обходился вместо платка. Вчуже даже совесть забирала. А вернулись домой - меня же еще укорять стал: "На смех, что ли людям в киятр-то взяли? Чай, много, - говорит, - денег потратили?" - "По два, - говорю, - рубля на брата." Он и глаза вытаращил. "По два рубля? Да что бы вам было подарить мне их так; и сраму бы не было, и польза была бы". А уж известно, какую пользу извлечет этакий субъект из денег: просадит, с такими же забулдыгами, как сам, в ближней распивочной.