Иван Калита

- Дам. Токмо, повелитель, убери от меня князей тверских! Совсем убери! С ними - не возмогу!

Он снова твёрдо и жёстко поглядел в хищные глаза Узбека (догадал: не для себя и просит, сам как в осаде в Орде).

- Ладно, ступай, - устало молвил Узбек, откидываясь на подушки. - Исполню волю твою, князь.

Калита не обманывал себя ни часу. Из всего, сказанного Узбеком и при Узбеке, верным было только одно: двойной выход, обещанный им, Иваном, хозяину Золотой Орды. Всё прочее было зыбко, капризно, обманчиво, требовало многой увёртливой толковни и даров, даров, даров. Тем, кто пойдёт под Смоленск, тем, кто обадит Александра, тем, кто учнёт напоминать хану про его обещания князю владимирскому…

И откуда взять те новые тысячи серебра, которые он нынче, набрав по заёмным грамотам у купцов, выплатит хану? Ярославль потерян (на время, во всяком случае), с Белоозера много не соберёшь… Новгород? Остаётся один Новгород! Как бы и они, наскучив его требованиями, не передались под руку Литвы!

Уже миновала бурная и быстрая южная весна. Зацвела и отцвела, покрывшись буйными травами, степь, и ханский двор выехал на летнее кочевье, когда наконец, уладив все дела, обадив и улестив всех, кого мог и почитал должным улестить и обадить, Калита с сыновьями тронулся в обратный путь.

Ехали водою. Лодьи где тащили бечевой, припрягая коней, где - гребли. Кругом зеленели разливистые волжские берега. Ванята бездумно радовался дороге и скорому возвращению. Семён, сидя на высокой корме, тоже озирал с упоением зелёные берега. А Калита, непривычно тихий и словно бы безучастный ко всему, лежал в шатре, следя чрез откинутые полы неспешно проходящие мимо обрывы и осыпи, и думал, что вот уже иссякают силы и потекла к закату жизнь, а на какой тоненькой ниточке и поднесь висят все его дела и непрочные успехи правления, сколь временен и преходящ круг жизни земной, и что, кроме величия божия, прочно и истинно в этом мире! И, верно, прав покойный преосвященный Пётр, что не дано Господом ему, Калите, узреть величие царствия своего и славу русской земли, а токмо с вершины глянуть мысленным оком на землю обетованную, яко и днесь, из тьмы шатра, в залитые солнцем, волшебные, полные весенней прелести и красы сияющие дали.

Глава 29

В начале сентября в Москву прибыло новогородское посольство. Привезли великому князю чёрный бор.

Уже на подъезде послы узрели необычайное оживление в городе. Над Кремником стояла, не расходясь, туча пыли. Глухо ухало, скрипели возы, смачно чавкали секиры древоделей. Цепочка верхоконных новогородцев, облепленная глазеющими московлянами, втянулась в уличную суету. На последней подставе послы приоделись и ехали теперь, посверкивая парчою, посвечивая шелками, дивя горожан алым веницейским бархатом - скарлатом.

Селиверст Волошевич заботно оглянул хвост своего посольства, где в кожаных кошелях везли серебро и подарки князю: сибирских соболей, рыбий зуб, дорогое лунское сукно и северный жемчуг. Фёдор Оврамов, приметя беспокойство Волошевича, сощурил в улыбке морщинистое, потное, в густом летнем загаре лицо.

- Не боись! Молодчи доглядають!

Они сблизили коней и поехали бок о бок, почти касаясь стременами.

- Строитце князь Иван! - с лёгкою завистливою досадой сказал Селиверст. - В пору ему придёт наше серебро!

- Ну, до Господина Нова Города ишо далеко ему! - возразил Оврамов. - Наши ти костры с камени складены, да и Детинец владыко Василий весь, поцитай, камян ноне свершил!

- Мужиков, одначе, нагнано!

- Церного народу у его хватат, ето верно! Ноне, как с хлебом управят, почнёт новы прясла да костры рубить… Торопитце!

- Торопитце… - раздумчиво протянул Волошевич. - Как ищо урядит с Тверью нонеце? Могли бы наши и поупрямить маненько с бором!

- Отдано, дак цего жалеть! Всею вятшей господой да и вечем решали! - весело отмолвил Фёдор Оврамов. - А поизвелся в Орде, поди! Назаймовал у купчей по грамотам!

Их встречали. Расталкивая толпу, встречь скакали молодшие княжого двора. Порушенными, полуразобранными воротами послов проводили в пыльный, схожий с разворошённым муравейником Кремник.

Часть клетей и хором с обрыва была вовсе снята. Сотни потных мужиков в посконных рубахах, немилосердно измаранные землёю и глиной, иные распояской, с распахнутой грудью, подвязав лишь волосы кожаными гайтанами, рыли ямы, закладывали в откосы москворецкого берега дубовые стволы с отростками сучьев, на которые клались, уже поперёк, опорные брёвна, и всё засыпали утолоченной глиной и землёй.

На зиму Иван ладил рубить новый Кремник, просторнее прежнего, и до осенней распуты велено было всё подготовить к началу работ: укрепить склон и заложить основания прясел и костров городовой стены. Людей на помочи собирали аж из Владимира и Переславля. Кабы не великокняжеский запрос - самим бы москвичам и не осилить накоротке эдакого труда! Работали споро, и новгородцы, увидя строительство Калиты в полный разворот, улыбаться перестали и даже почуяли смутную тревогу, как после оказалось, не зряшную.

Пока княжой дьяк Кострома пересчитывал веские продолговатые гривны, сопоставляя полученное с расходами недавней поездки великого князя в Орду (очень и очень не хватало новгородского серебра, чтобы покрыть все ордынские протори и убытки!), пока творился пир на сенях княжого дворца и Калита, чествуя послов, гадал и думал, как и чем ещё залатать глубокие раны, нанесённые его казне Узбеком, - пока всё это творилось на Москве, из Литвы в Русь спешил скорый гонец с вестью, которая могла многое и во многом изменить в делах господарских и не одной даже Владимирской волости. Гонец уже миновал Волок Ламской и, пересаживаясь с коня на конь, не останавливаясь, мчал к Москве.

Уже отшумел пир и, отпущенные на покой, удалились новогородские слы. Уже подпившие бояра разбрелись и разъехались по своим хоромам. Уже Симеон, проводив отца до родительского покоя, улёгся рядом со своею литовской женой и замер, уставя в потолок бороду. Отец был хмур и нерадошен нонеча: двух тысяч недоставало им, сказал Иван сыну, чтобы свести концы с концами на сей раз. Две тысячи серебра! Подумать - и то страшно. С кого, и как, и где взять эдакую непредставимую мзду? Уже и Калита, помолясь, возлёг на ложе, огладив и перекрестив посунувшуюся к нему молодую жену. Поняла: устал, и не до неё. Присмирела, прижалась щекою к его плечу, к прохладной, тонкого полотна, рубахе. Ни разу и голоса не возвысил, а всё боялась, робела своего супруга, даже и его тишины, за которой - женским чутьём понимала - иногда творилось нечто, хотя и непонятное ей, но запредельно страшное…

Тёмной сентябрьской ночью гонец (останови - упадёт ничью и уснёт, лежа на земле) въезжал в Кремник. Снятый с коня у ворот дворца, только пробормотал: «Самому князю великому, в руки…» Гонца увели, вернее - унесли, влив по дороге ему в рот чашу горячего вина с мёдом, а грамота вознеслась на сени и здесь замерла было в неуверенных руках постельничего. Но, точно почуяв или догадав нечто, Калита в сумраке опочивальни открыл глаза и, зацепив ухом смутное шевеление где-то там, за стенами, стараясь не разбудить жены, приподнялся на локте. Слуга, чумной со сна, вскочил и побежал босиком, на цыпочках, вызнать, в чём дело. Вскоре великий князь, в накинутом сверх белья ордынском стёганом халате, уже сидел за налоем и читал при свете единственной свечи измятую грамоту, из коей явствовало, что Гедимин, вечный соперник, нависший над западными границами Руси, тяжко занемог, оставляет Вильну младшему, Евнутию, и стол литовский намереваются делить сейчас его многочисленные сыновья.

Быть промеж них брани междоусобной! А ежели так… Посадить Наримонта-Глеба на литовский стол, а там, глядишь… И с Новгорода теперь мочно спросить… Сна - как не бывало. Ум работал с лихорадочной быстротой. Как ни повернёт в Литве (да и Гедимин ещё не умер!), пока они там не урядят, не вступят ни во что. Сейчас, именно сейчас надо торопить смоленский поход! А с Новым Городом так: послам - ничего не говорить, отпустить с честью. А вслед - своих послов. Пущай Новгород воротит ему - запрос царёв, вторую дань, вытребованную с него Узбеком! И - не отступать! Ежели потребует дело - послать рать на Торжок! А гонца наградить! - подумалось тут же. Награждать за хорошую службу Калита не забывал никогда.