Иван Калита

- Дадут бор?

- Дадут! С Тверью размирье у их… - отозвался отец, продолжая думать о чём-то другом. Наконец поднял глаза: - Ты на трапезе нынче молчи! С Ярославля-города бояра у нас за столом; к поминанью как не пустить! А ярославский зять тревожит меня! Овдотье писал - без толку…

- Василий Давыдыч?

- Едет в Сарай по ханскому зву, а не стало б пакости!

- Почто? - Симеону всё это казало в сей час суетою сует и всяческою суетой: скакать в Орду, спорить, выпрашивать ярлыки… - Хан рассудит! - сказал он, пожав плечами.

- Признаюсь тебе, сын, я не токмо задерживал, но и недодавал ярославские дани… Не суди! Мнил обадить Давыдовича перед Узбеком, не удалось. Теперь осталось одно: удержать всеми силами на Ярославли до нашего, сын, приезду! Даже… и ратью имать, ежели потягнет на брань!

- Неужели нельзя без того?! - с мукою выговорил Семён.

Отец поглядел с сумрачной горечью:

- Я сам мнил льзя, ан… неможно… А коль доберётся Давыдыч до Орды, худо будет нам всем!

- Значит? - трудно понимая отцову заботную речь, вопросил Семён.

- Значит, вы будете заложниками у хана… Или Александр… Ежели не приедет раньше меня! Его тоже зовут, с сыном. По просьбе… по извету моему!

Симеон медленно поднял взгляд и с жалостью поглядел в очи отцу.

- Да! Да! - зло продолжал Калита. - Воззри и помысли! Слыхал, как дядья покойные, Андрей с Дмитрием, резались? Всю землю залили рудой! Переслав до пепла сожгли! Кто виноват?

- А по-божьи?

- Не сговорить! Сговорил Костянтина, когда обессилил Ростов!

- Маша тебе помогла! - с упрёком возразил Симеон.

- Да! Сестра твоя! Да! Я и тебя и себя отдал в жертву! - Калита задышался, замолк. Остывая и отводя глаза, выговорил: - Ныне не столь и боюсь! Грамота есть у меня. Акинфич привёз. Дорогая грамота. Должна пересилить все тверские посулы, ежели с умом её явить Узбеку!

Симеон слушал разгарчивый говорок отца, и его мутило. Любовь к родителю боролась с отчаянием, горе делало его несправедливым. Хотел - и не смог, не удержал в себе:

- Отец! Есть ли что-нибудь, от чего мы уже не отступим и ради чего возможем приять, ежели придёт такое, и язвы, и крест, и муку крестную? Есть ли святыни для нас? В чём нас уже не согнуть, не повадить… Помимо добра и власти?! Вера? Во что? В Господа? В вечное терпение господне? Хватит ли терпения того хотя на нашу с тобою жизнь?

- Молчи, сын, молчи! Не смей! Не смей! Даже смертью сына не волен судити мя!

Мачеха вновь, уже с ропотом, явилась в дверях:

- Настя зовёт, и бояре с батюшкой Захарием уже за столом!

Калита махнул рукою, Ульяна исчезла.

Симеон шагнул к отцу:

- Прости, батюшка! - Поцеловал родителя в плечо.

Иван прижал голову сына, прошептал:

- И ты прости… И моли Господа о терпении! Самое страшное токмо грядёт! Я нынче выправил грамоту на духу, отец Ефрем с Федосием и поп Давыд на послухах… Тебе Можайск, Коломну со всеми волостьми, Городенку, Мезыню, Песочну на Пахре, Усть-Мерьскую, Брошевую, Гвоздну, Иваничи, деревни Маковец, Левичин, Скульнев, Канев, Гжелю, Горетово, Горки с Астафьевским, в Пахрянском уезде сёла, Константиновское, Орининское, Островское, Копотенское, Микулинское, да Малаховское, и Напруднинское село у города… Кажись, ничего не забыл. А что из золота, из портов, из судов серебряных и стад конинных - то всё на грамоте исчислено. И что Андрею, Ивану, Ульянии - безо спору! Москву нераздельно имейте. Удержим великое княжение - твои Переслав и Владимир…

- Тяжко мне об этом ныне, отец! - Симеон закрыл лицо руками, помотал головой.

Калита вздрогнул, пробормотал с напряжённою мукой:

- Даже когда тяжко до ужаса… Держи!

Симеон наконец вгляделся внимательней в лик родителя, понял:

- В толикой мы трудноте, батя?

Калита утвердительно потряс головой:

- Всё возможет… Одначе, - с тихою угрозою договорил он, - мню, не моя, но Александрова голова погинет в Орде!

Мачеха вновь с молчаливым укором явилась на пороге.

Глава 27

Никита, зло сплёвывая, хвастая и привирая, сказывает, как имали ярославского князя, Василия Давыдовича, и как тот отбился и утёк. Рукой, ребром ладони, чертит, где кто был, как надо было охватить, зайдя с тыла, вражеский стан, кто не поспел из раззяв-воевод перенять княжескую лодью, и как бы и что бы содеял он сам, кабы воля была еговая и он, Никита, стоял во главе тех пятисот кметей, что посылывал Иван Данилыч всугон за ярославским князем.

Младшие братья и сёстры слушают, раскрыв рты от восторга и удивления. Катюха вся сияет. Ради приезда старшего до блеска надраила избу, испекла кулебяку и пирог с вязигою, наготовила целую гору блинов и ушат киселя. Никита сидит красуясь, развалясь на лавке, разбросав ноги в востроносых сапогах. Не прошая родителя, подливает себе стоялого мёду из корчаги.

Мишук уже отвалил от стола, починяет упряжь - не любо сидеть без дела. Слушает, прихмурясь, покачивая головой, словно бы про себя, молодого, и выхвалу сыновнюю, и рассказ, да понимается оно теперича всё по-иному!

- Не по-божьи деяли, вот и не благословил Господь! - говорит он громко, почти неожиданно для самого себя. Не навык красно говорить и сказал не то и не так, как хотелось. Хотел припомнить было родителя-батюшку, да и язык заплёлся.

- Да не, батя! Ты не понимашь! - горячо возражает Никита. Он уже хмелен: видать по тому, как лихо отмахивает пятерней.

И Катюха тут же подомчала на защиту своего старшенького:

- Не окорачивай парня! Вы, с родителем твоим, тоже не больно умны были!

Мишук брусвянеет. Не находя, чего баять, подымает увечную руку:

- Вона! Сходил на Двину! Пограбили! Пошли по шерсть, воротили стрижены…

- В кои веки сползал в поход, да и то непутём! Всюю остатнюю жисть теперя и будешь поминать! Другие вон и оттоле с прибытком!

Мишук, вскипев, шваркает упряжь под ноги себе. Услюм подбирает, опрятно подаёт в руки отцу. (То только и успокоило.) Катюха, почуяв, что пришло по больному, переводит речь на иное:

- Кудесишь! А я дело говорю! Дочерь вон замуж пора отдавать, с каких животов? Сватают! Даве приходили от Тимони Косого!

Любава, громко хлопнув дверью, выскакивает как маков цвет во двор.

- Ето за Пальку, што ль? - всё ещё дуясь, спрашивает Мишук. - То-то он у наших ворот ежеден ошивает!

- Чем Палька не жених? - возражает Катюха. - Дом справной, парень видной!

И Никита тоже подаёт голос из-за стола:

- Они, батя, Любава с Палькою, ищо летось на бесёдах спознались!

Мишук дуется: все всё знают раньше его! Любава могла бы и сама повестить родителю!

- По чести отдавать, дак придано хошь не хошь… - ворчит он раздумчиво. Катюха живо подсказывает:

- Корову даём да коня! Да портище, да шугай шёлковой можно дати и вотолу лунскую! И жемчуг розовой, мой, и серьги серебряны, с синим камнем которы!

- Ины дочери растут! - остужает её Мишук.

- А коль перву дочерь отдашь непутём, дак и тем судьбы не будет! - возражает жена, и опять дело едва не доходит до ссоры…

В конце концов решают, всею семьёй: жемчуг приберечь, а Любаве куплять атласу на распашной сарафан и тафты на летник. С чем и отправляют Мишука в торг к знакомому гостю-сурожанину, Сысою Ноздре.

Пересчитав серебряные корабленики и диргемы в кожаном кошеле, покряхтев для приличия, Мишук запоясывается, седлает коня и едет в торг.

В улицах весенняя голубень. Кое-где дотаивает снег, тянет гнилью и свежестью из Заречья. Сороки, галки и воробьи хлопочут в кучах сору. Раскидывая ошметья жидкой грязи, рысят комонные. Бабы обходят лужи, жмутся к плетням. Курятся дымом раздвинутые волоковые окошки чёрных хором. Перекликают петуны во дворах… И так тревожно, и радостно, и чуточку грустно от весны, от любви - что уже отошла, невестимо, к иным поколениям, к новой поросли, к детям своим!