Вьетнамский кошмар: моментальные снимки

Земля. Твердь. Особое чувство.

И здесь для него земля – дом родной на целый год. Мины и ловушки превращают безобидный дёрн во врага, и опасности, что таятся в земле, часто более вероятны, чем пулемёты и гранаты.

На фронте солдаты переносили те же тяготы, что и партизаны ВК. В каком-то смысле у них было гораздо больше общего с Чарли, чем с тыловиками.

Но война казалась таким же тщетным занятием, как труд Сизифа из греческих мифов, которого царь Коринфа приговорил вкатывать на гору камень в царстве Аида, камень, который всегда срывался вниз.

Кое-кому из тех, кто побывал в тяжёлых боях, такая жизнь стала даже нравиться, потому что только в убийстве они обретали душевный покой и вкус к жизни.

Таким был Билли Бауэрс.

Неделями они копили свои чувства, и когда наступал волшебный миг боя, они целовали ноготь большого пальца, потирали кроличью лапку за удачу, трещали чётками и хватались за промежность во имя оставленной дома девчонки…

Тогда из них выплёскивалось это чудовищное напряжение и в считаные секунды становилось гоняющей адреналин, почти оргазмической жестокостью.

Перестрелка превращалась в пляску смерти, в экстаз разрушения, и глаза этих маньяков наливались кровью, а уста изрыгали ругательства, которые не могли заглушить ни взрывы гранат – КЕР-ВАМП! – ни автоматические очереди М-16.

Эта война шла совсем не так, как компании Второй мировой. Во Вьетнаме вперёд двигалось только время : сколько-то джи-ай убито в бою, сколько-то пропало без вести, сколько-то ранено и сколько-то осталось дней в наших календариках до конца службы, до возвращения на родину.

Наша задача заключалась не в захвате земли и в победе в войне. Задача была – выстоять. В отличие от других американских войн это была война бесконечного изнурения, и победа во Вьетнаме означала выживание в течение 365 дней, чтобы иметь возможность вернуться домой и собрать воедино разрозненные черепки своей жизни.

Моя служба от начала и до конца была безумной чередой погонь, которые окончились ничем.

Жизнь в боевом подразделении состояла из сплошных засад, перестрелок и долгих недель рыскания по холмам с тяжеленным рюкзаком на плечах и пальцем на спусковом крючке в поисках Чарли, который частенько играл на наших нервах.

Несколько дней скуки в тылу – и вот тебе ожесточённая облава, что начинается с холодящей кровь заброски в боевую зону, от которой ты седеешь, если остаёшься в живых.

Каждый день солдаты продирались через рисовые поля, заросли слоновой травы, болота и невероятно густые, трёхъярусные джунгли, где их ждали снайперы и мины – этот самый сокрушительный враг – и отстреливали по одному.

Вьет Конг незримо присутствовал везде. Редко когда партизаны выбирались на свет, чтобы вступить с нами в рукопашную, если только у них не было явного преимущества : сети окопов и хорошо укреплённых блиндажей с большим запасом винтовок, гранат и пулемётов.

Чарли был ночным вором, лесным мафиози, величайшим мастером наносить удары исподтишка. Он стрелял в нас из лесу и растворялся в воздухе, словно восточный Гарри Гудини, клонированный в армию из сотен тысяч солдат.

Мы искали его днём. А он с большой дубинкой приходил за нами ночью.

Предельная дикость войны и перерывы между боями делали многих американских бойцов, нормальных на первый взгляд, жестокими психопатами, готовых резать как мирных жителей, так и пленных.

Солдаты взрывались реактивными снарядами и поливали пулями всё, что попадалось на глаза, будь то настоящая или воображаемая угроза. От этого гибло множество женщин и детей, даже животных : кур, свиней, коз и буйволов.

Инстинкт самосохранения – вот в чём надо искать причину того, что самые кроткие люди становились слугами смерти, зачастую ценой потери человечности.

Если человек всё время оступается, если у него нет ни совести, ни моральных устоев, способных сдерживать его, то тогда он может обнаружить в самых тёмных глубинах своей души способность убивать – и способность получать от этого удовольствие, – качества, которые в себе он даже не подозревал.

Некоторые ребята попросту сходили с ума. Где-то в своём мозгу они заворачивали за какой-то тёмный угол и окончательно теряли остатки душевного здоровья, и их сумасшествие годами кипело и пузырилось протухшим бульоном и ожидало какой-нибудь мелочи, которая позволяла ему выплеснуться.

В каждом бою была уйма причин сойти с ума. Каждый срывался хоть однажды, но никому до этого не было дела до тех пор, пока ты не становился настоящим придурком и не начинал фаршировать свинцом друзей-солдат.

Иногда какой-нибудь "ворчун" дурел среди боя и начинал поливать блиндаж ВК с бедра, вопя…

– Трахнись со мной, ты, жёлтый сукин сын!

И его прошивало пулемётной очередью, он падал срезанным цветком, и останки его покидали джунгли в мешке для трупов.

А ты думал про себя…

Что за чушь я только что наблюдал? Кем был этот парень, Джоном Уэйном? Или он был трусом, которому захотелось поскорей получить билет домой? Или это было временное помешательство, один из тех неуловимых моментов боя, когда ты чувствуешь себя богом и ничто не может коснуться тебя?

Особого места, чтобы сойти с ума, не было. Это случалось повсюду : в походе, в ночной засаде, в базовом лагере, на отдыхе. Некоторые отстреливали себе на ноге пальцы только для того, чтобы попасть в тыл и немного отдохнуть. Другие держали свои чувства в узде до самого возвращения домой, и там у них ехала крыша, и они до колик пугали своих домашних.

Много таких парней кончили тюрьмой или психушкой закрытого типа при ветеранских госпиталях.

Да, некое помешательство было частью службы, частью вьетнамского опыта, как малярия или триппер, и можно было только надеяться, чтобы парень возле тебя не порол горячку и чтобы во время приступа не раскроил тебе голову.

Единственное, за что войну как-то можно извинить, это тесная дружба, и по какой-то иронии самые тяжкие преступления часто совершались как возмездие за погибших товарищей.

Конечно, у войны была своя ирония. Чем ближе была смерть, тем ближе тебе были окружавшие люди, тем живее ты себя ощущал. Смерть друга ещё больше приближала войну, и ты жаждал мести.

Если солдата подстреливали, ты страдал за него. Его боль становилась твоей болью. Но в то же время ты радовался, что это он валяется там, а не ты.

Иногда раненые не чувствовали боли, даже когда им отрывало обе ноги или руку.

Как утверждают учёные-фармакологи, во время больших физических травм человеческое тело может вырабатывать свой собственный анальгетик бета-эндоморфин, и он во много раз сильнее морфия, которым снабжены санитары.

Привязанность солдат друг к другу бывала очень крепкой. Вы как бы принадлежали друг другу, были преданы друг другу и рисковали друг для друга всем.

Во Вьетнаме стоило умирать только ради друга.

Всё очень просто. Дружба превосходила все остальные отношения жизни. Она была той невидимой нитью, которую не могли разорвать ни географическая разобщённость, ни время, ни сама смерть. Эта нить не рвалась. Павшие товарищи приобретали ореол мучеников войны, их всегда помнили молодыми и неудачливыми, но всё-таки добрыми до глубины души.

Для некоторых ребят война была похожа на жизнь под сильным кайфом, вот только то, что они видели, не было галлюцинацией, и поступки, которые они совершали, вряд ли одобрили их родителям. Во Вьетнаме враги и союзники сливались в одно и мельтешили перед глазами. Мы не могли отличить вьетнамского гражданина от вьетконговца.

Даже в тылу было небезопасно. Риск был везде, в любом месте. Посему если ты хотел выжить, то не тратил время на всякие там нравственные переживания. Ты крестился и палил во всё и вся, что могло угрожать твоему будущему, не важно, была ли эта опасность настоящая или мнимая. Враг был повсюду, и он был невидим. Сталкиваясь с необходимостью принимать моментальные решения, простой солдат должен был делать нелёгкий выбор, а он был всего лишь обычным американцем. Война во Вьетнаме не предлагала настоящего выбора тем, кто хотел остаться в живых. Сначала ты стрелял -задавал вопросы потом. Закон джунглей гласил : если мертвец был вьетнамцем, значит, блин, это был партизан, и список уничтоженных врагов увеличивался ещё на одного.