Вьетнамский кошмар: моментальные снимки

По крайней мере, вслух.

Для солдат стало обычным делом ходить в этой безмолвной печке. Они закалились и привыкли. Ещё один дозор. Ещё один долгий тяжкий поход в джунгли, откуда всегда возвращалось меньше, чем уходило.

Мы шли уже три часа. Спотыкаясь, разбиваясь в кровь, прорубая себе путь.

Сколько фунтов нашей плоти истаяло со времени завтрака? Кто знает? Вода во фляжках стала горячее столовского кофе.

Но и к этому привыкаешь.

Жара заполнила собой всё вокруг, как будто она была каким-то тираническим персонажем в этой трагедии. Она должна была сломить нас, одного за другим, однако пока ещё никто не падал от изнеможения.

Пока ещё нет…

Но чем это всё кончится для ребят?

Кто-то погибнет. Кто-то нет. В конце пьесы те, кто останется в живых, откланяются, занавес закроется, и они отправятся домой, в Америку, и пойдут своей дорогой. Fini. Конец войне. О, как бы мне хотелось, чтоб всё было так просто.

Сколько врагов уничтожили эти парни? Скольких товарищей потеряли? Сколько раз они ходили в дозор? Сколько раз попадали в перестрелку? В скольких боях побывали за время службы здесь? Что их поддерживает? Почему они не дезертируют, не бегут в Бангкок и дальше до Рангуна, и ещё дальше – в Париж, где они могли бы шутить с круглоглазыми девушками и развлекаться? Почему не оставят эту треклятую войну позади…

Ах, кого сейчас заботят подобные вещи?

Мы продолжали брести вперёд, но ничто не подсказывало нам, что мы вступили в страну Вьет Конга.

Сколько пуль они выпалили в гневе? Сколько метнули гранат? Сколько раз их выворачивало наизнанку от войны, которую они ненавидели? Сколько дней они не могли есть из-за дизентерии?

Выброси всё это из головы, Брекк. Вернись в настоящее, берегись мин-ловушек, иначе они отправят на родину то, что от тебя останется, в старой тряпочке.

– Чёрт…- говорит кто-нибудь, нарушая тишину.

– Что случилось? – спрашивает идущий впереди.

– Ничего, ничего, веткой очки зацепило…

Около полудня, по мере приближения к лагерю ВК, мы вошли в район, густо напичканный минами. Повсюду были свежевырытые ямы-пунджи. Изнутри ямы был утыканы бамбуковыми кольями, торчавшими остриями вверх, причём концы были измазаны дерьмом косорылых. Упади солдат в такую яму, и он умрёт в агонии, насаженный на кол. Такая вот дьявольская изобретательность Вьет Конга…

Ясно было одно : вьетконговцы где-то рядом.

Мы осторожно двигались к лагерю и – попали под огонь шести партизан-снайперов.

Душа моя ушла в пятки. Я кинулся в укрытие, моя кровь зашумела, и сердце затрепетало испуганной птахой.

Винтовки М-16 разорвали воздух. Короткими очередями отплёвывался пулемёт М-60, поливая врагов свинцовым душем. Громыхнули гранаты.

– Не дрейфь, – сказал солдат рядом со мной, – раз ты их слышишь, значит, ещё не помер.

Партизаны отвечали нам огнём, но они хорошо зарылись в землю, и мы не могли их достать, и Ленц отдал приказ отступить. Он тут же связался с артиллерией, чтобы та прикрыла заградительными залпами наше отступление по густым джунглям.

Мы медленно двинулись назад, стараясь попадать след в след идущего впереди. Если б мы продолжили атаку, нас разбили бы в пух и прах. Солдаты шли словно по угольям. В этом лесу любая ветвь могла таить смерть.

Мины были везде. Напряжение росло. Мы чувствовали себя струной от банджо : казалось, коснись её, и она будет дрожать и вибрировать неделю…

И тогда случилось неизбежное…

Солдат задел растяжку. Раздался взрыв. Миной ему отхватило ноги выше колен. Он подлетел в воздухе и упал бездыханной тряпичной куклой.

Секундой позже другой солдат на правом фланге зацепил растяжку антенной рации. Замаскированная в ветвях на уровне пояса 60-мм миномётная мина нашпиговала осколками его лицо, грудь, ноги.

В одно мгновение пехотинец превратился в 200 фунтов исковерканного мяса.

Ещё двоих серьёзно ранило. Санитары сделали, что смогли, и мы снова двинулись с места. Над головой свистели снаряды и били по укрытиям азиатов.

Потом третьего развалило пополам, как сухое печенье, когда он напоролся на спрятанный 105-мм снаряд.

И тут же четвёртый наступил на торчавшие из земли усики "скачущей Бетти", и его тоже разрезало почти на равные части.

Четверо мёртвых. Двое раненых. И всего за несколько минут.

Тело покрылось мурашками, меня бросало то в жар, то в холод. Я был напуган до потери пульса, боялся пошевелиться и от ужаса не мог сделать н и ш а г у…

Джунгли расстреливали нас! Они были полны смертельными ловушками как грязью!

Шедший передо мною солдат наорал на меня за то, что я прилип к нему. Мне хотелось выть волком. Взлететь. Спрятаться на дереве. Куда угодно, лишь бы подальше от земли. Но лёгких путей не было. Каждый должен был рискнуть и пройти свой путь сам. А допустит ошибку…

То станет собственным палачом.

Я боялся всего, что видели мои глаза. Но ещё больше боялся того, чего они не видели.

Мы продолжали идти, снаряды рвались всего в ста метрах от нас и крошили лес в труху. Мы совершили организованный отход на открытое поле, которое пересекли ранее, и дальше, в защищённый периметр – дожидаться вертушки, которая заберёт наших мёртвых и раненых.

– Без паники, без паники, вы всё делаете как надо, – успокаивал капитан Ленц.

Страшный выдался день.

*****

Иногда в бою солдаты делают странные вещи. На одном дыхании они молятся богу и вопят, клянутся и изрыгают проклятья, заключают сделки и выкрикивают угрозы, поют псалмы и твердят по памяти слова проповеди – пока голос не сел и в глотке не пересохло.

Один из наших осколками гранаты был ранен в лицо. Он был новичком, и это была его первая операция. Он навязчиво цитировал откровения апостолов, лицо ему накрыли тряпкой защитного цвета, друг держал его за руку; раненый лежал и ждал прибытия вертолёта, который заберёт его в тыл, в госпиталь.

Он перебирал чётки, словно бы глядя в небо…

Потом жалобно заплакал и пробормотал…

Чёрт возьми, Эд, я ничего не вижу, ничего не вижу!

Сегодня мы оказались беспомощны, враг, более похожий на фантом, "Призрак Оперы", чёрт его дери, проредил наши ряды. Как воевать с минами? Какой ответ минам будет достоин человека, солдата? В бою есть хотя бы цель, в которую можно посылать пули.

В этой войне мины всех мастей были причиной огромных потерь – куда больших, чем потери от снайперских пуль и миномётных снарядов.

Офицеры не позволяли своим подчинённым расслабляться. Когда солдат шатается без дела, в голову ему лезут мысли о доме. А дом – это худшее, о чём может думать солдат на передовой.

Дом захватывает весь его мозг. Солдат становится невнимателен. А в джунглях…

Один неверный шаг, одно неправильное движение, один необдуманный поступок, малейшая лень, потеря бдительности, малейшая жалость к себе, пренебрежение безопасностью может стоить ног или целой жизни.

Второго случая здесь не представится. Если сделаешь ошибку – ластиком не сотрёшь. Она – твоя. Твоя последняя ошибка. Солдат, который не смог заметить тончайшую, почти невидимую проволочку поперёк тропинки, отправляется домой досрочно.

Мёртвым, если повезёт…

Искалеченным и обезображенным, если нет.

У солдата-пехотинца всегда было особое чутьё, особое отношение к земле, по которой он ходит. Он на ней спит, воюет и ест, испражняется и мочится на неё, занимается на ней любовью, прячется в неё и роет в ней "лисьи норы". А ещё проливает за неё свою кровь. Иногда умирает на ней. И тогда его навечно в ней хоронят.