Королева Жанна. Книги 4-5

Это было то же самое солнце, оно еще не успело зайти. Оно взошло, когда он был еще враг, изменник, заговорщик, Сатана бунтующий; и оно еще на небе, а он стал Богом карающим, а они, те, — стали врагами, заговорщиками, изменниками. Все перевернулось, и перевернул — он.

Зачем он это сделал?

Вот о чем думал Принцепс Великой Виргинии и острова Ре, председатель совета Лиги Голубого сердца, сиятельный герцог Кайфолии, Шлема и Кельха, именуемый Фрамфер — человек-символ, человек, имеющий множество титулов и кличек, но не имеющий имени.

То есть, конечно, имя у него было, но никто не звал его по имени. Даже любовницы, случайные женщины, никогда не позволяли себе такой фамильярности. А детей у него не было.

Но он не думал об этом. Он думал о том, о чем не позволял себе думать до настоящего момента. Не позволял, хотя и очень хотелось иногда об этом подумать. А теперь — позволил, теперь он мог себе позволить.

Зачем он это сделал?

Пятнадцать лет прошло, да, ровно пятнадцать. Ему было тогда двадцать шесть, он жил в Виттенберге, куда приехал из Парижа; и он уже собирался в Болонью, когда за ним приехали люди короля. «Следуйте за нами, ваше сиятельство». Тогда кончилась его лучезарная, пронизанная светом Разума, молодость.

Разумеется, он знал фамильные предания. Ему с детства прививали ненависть к узурпаторам. Марена — значило: зло, значило: кровь, значило: позор и смерть. Он знал все это хорошо, как примерный ученик, но все эти знания лежали у него в голове — холодное место, склад всяческих знаний, в сущности, мертвых, пока они не соединились с кровью, не проникли в сердце. Ненависти у него не было.

Да и к чему? На это был отец, герцог Фрам — вся тяга крови и мести лежала на нем, а он — был беззаботный наследник, беззаботный постольку, поскольку не принял еще тягу на свои плечи. Он мог жить так, как ему хотелось, и он делал это — ездил по мировым университетам, слушал мировых ученых, жадно впитывал знания, и все ему казалось мало. Мир был многокрасочен, в нем были не только аудитории и библиотеки, но были и кабаки, и женщины всякого разбора, и портные, и лошади, и славные друзья, и добрые стычки на шпагах и кинжалах, и многое еще другое.

Все кончилось, король разрубил его жизнь пополам, отсек ту, многокрасочную, многозвонкую часть, и она уплыла, как уплывает мир за окном, которое задергивают черной шторой. И все это король сделал одним своим взглядом. Он сидел в том самом кабинете, за инкрустированной дверью, суровый и бородатый, в своей знаменитой бархатной скуфейке, и веселому студенту стало страшно от его взгляда. «Что тебе известно о заговоре твоего отца?» — спросил король. «Ничего», — ответил молодой человек, и он действительно ничего не знал. Его не посвящали — Бог знает почему. А потом было отречение от изменника-отца, позорнейшая церемония, хуже всякой пытки. Рядом с ним был молодой Кейлембар, глядящий затравленно, с жалкой юношеской бороденкой. У него были припухшие от слез веки, лицо опалое, но голос не дрожал, когда он произносил ужасные слова. Все это происходило здесь, в этом самом зале, они стояли вот тут, положив руку на Библию, а страшный Карл и все нобили смотрели на них с помоста, вон оттуда. А изменники были уже неделю мертвы: их казнили на Аранском плацу, как воров, невзирая на их бывшие титулы и привилегии.

В тот день, в день аутодафе, тяжесть Браннонидов легла на его плечи. Но тогда он этого не осознавал, он был слишком напуган, подавлен, уничтожен. Только позже, в Дилионе, когда его заперли наедине с его книгами, он почувствовал, как родовые предания растворились в его крови, забились в его сердце, переплавились в ненависть.

Ах, какая прекрасная это была ненависть, крепко замешанная, долго выношенная! Он взращивал и лелелял ее, как цветок. И все же она никуда не годилась. Он взращивал ее в четырех стенах, на перегное книжной премудрости, это была книжная, бумажная, мертвая ненависть.

Но она горела, она полыхала костром. Марена — значило: зло, значило: позор, значило: кровь и смерть. «Смерть всем Марена! Смерть любой ценой! Справедливости! Я клянусь великой клятвой рыцаря!..»

Ну вот, смерть Марена пришла. Он исполнил клятвы. Он стоит в этом зале, зале аутодафе, победителем.

Зачем он это сделал?

Эх, если бы все кончилось тогда, в семьдесят пятом году, когда он организовал свой первый комплот!.. Все было бы не так. Да, конечно. Но не мог иметь успеха тот заговор, он был нелеп и неуклюж, это был дилетантский заговор, сотворенный книжником, постаревшим юношей с бумажными клятвами.

И так быстро, в сущности, сгорела тогда вся бумажная ненависть. Уже в тот день, в мрачном доме на улице Витольмус, от нее остался один чад. В тот день он повзрослел скачком, его душа, скованная давним позором и омерзением отречения, вынырнула из бумажных оков, и он вдруг стал мудрым.

Это не значило, что он бросил борьбу. Нет, он ее продолжал, и продолжал ее упорно, мрачно, не щадя себя, — он уже не мог остановиться, отойти, но в душе его возникла трещина, и вот, сегодня, в день победы, как дух из бутылки, выплыл вопрос:

Зачем он это сделал?

Он не щадил себя, но не щадил и других, не щадил никого. Он испробовал все средства, он принимал любую помощь. «Мне важна победа, басамазенята, а не путь к ней». Да, он полностью принимал этот цинический тезис Кейлембара, он полагал, что цинизм — это высшая ступень свободного духа: никаких догматов, никаких цепей. Он ставил на заговор, на разбой, на зло и насилие в любых размерах и формах, на предателей любой степени мерзости и грязи. Он ни разу не задавался вопросом: зачем я это делаю? Этого было нельзя, душа должна была быть цельной, иначе не было бы ничего, не было бы этого дня, он не стоял бы здесь победителем. Теперь — можно, и с тем большей силой звучит в нем долго сдерживаемый крик:

Зачем он это сделал?

Теперь он — Бог карающий, восстановитель Справедливости. Ненавистная Иоанна ди Марена, исчадие страшного Карла (убитая горем юная маленькая женщина, лежавшая без памяти на трупе своего любовника), отправлена в Таускарору и помещена в самой верхней келье Прокурорской башни — оттуда можно только улететь, но не убежать, а крыльев у нее нет. Капитан Гатам в его присутствии своими руками оттащил труп маркиза Плеазанта с порога королевского кабинета, запер инкрустированную дверь и запечатал восковой печатью Браннонидов. В его присутствии у двери встали двое ражих фригийцев, вооруженные до зубов. Родовые предания свершились, высшая справедливость, попираемая в течение полутора веков, — воссияла.

Зачем он это сделал?

Зачем он изранил, искалечил прекрасную, сильную страну, родную страну? Половина Виргинии лежит в пепелищах. Гражданская война сегодня далеко не кончена, пожалуй, только сегодня она по-настоящему начинается. Викремасинг идет на Толет, бросив провинции; это он принудил Викремасинга бросить их, он лишил Виргинию провинций, то есть ее силы и славы. Самая могучая страна на континенте, перед которой заискивали все, вплоть до Филиппа Испанского, самого заклятого врага, — теперь превращена им в заурядную державу, раздираемую гражданской войной. В Париже, в Атене, в Риме, в Вене, в Стокгольме теперь удовлетворенно улыбаются. Все это сделал он.

Зачем, во имя чего? Для кого он старался — для себя или для них?

Древние говорят: счастье не в достигнутой цели, счастье — в движении к ней, в борьбе за нее. Чем драматичнее борьба, тем сильнее счастье. Все это вздор. Они лишь отчасти правы: цели он достиг, и счастья в его душе нет ни крупицы, но и в борьбе он не видел счастья. Ибо он знал все, видел все, ибо он был мудр, но он принимал помощь иностранцев и предателей, он сознательно шел на потерю провинций, он шел на все, чтобы победить.

И вот — победил.

А что такое победа? Нечто золотое, сияющее, трубы и фанфары, и стиснутое восторгом горло. Ложь все это, химера, для дураков. Если победа и бывает такой, то только один миг. В следующий миг она становится тем, что она есть на самом деле. А на самом деле победа — это ответственность.