Q

В ответ — молчание. Я устал.

Его безмятежный голос убаюкивает мое усталое сознание:

— Это самая потрясающая история из всех, которые я когда-либо слышал. И ты, без всякого сомнения, и есть тот человек, которого я так долго искал.

Сощуриваю глаза, но он остается лишь темным пятном в тени за письменным столом.

— Я устал, Элои. Слишком устал.

— Но ты жив. И это главное.

Я устал.

Коридор, отделяющий меня от постели, кажется бесконечным, мерцающий свет свечи едва освещает его, когда я пробираюсь по нему почти на ощупь.

Я устал.

Но я чувствую, что заснуть мне не удастся. Жажда знаний Элои пробудила и мою собственную. Мюнстер пал 24 июня 1535 года. После этого Капитан Герт из Колодца пропал на девять месяцев. А все остальные?

На стук в дверь отвечает сонный голос:

— Кто там?

— Это я, Герт.

Свет его свечи сливается со светом моей, я всматриваюсь в лицо Бальтазара Мерка. Не задавая вопросов, старый баптист указывает мне на стул у кровати.

— Садись, пожалуйста, хотя сомневаюсь, что смогу тебе чем-то помочь.

— Только один вопрос: кто спасся?

Он ставит свечу на столик и садится на край кровати, массируя лицо.

— Все, что я могу тебе сказать, нас было пятеро: Крехтинг-младший, мельник Шкрауп, Шмидт — оружейник, гравер Кербе и я. Все люди Крехтинга. Кербе схватили в Нимвегене вскоре после того, как мы расстались. Я слышал, что Шмидта и Шкраупа казнили в Девентере два года тому назад. Крехтинг, насколько мне известно, по-прежнему в бегах, а говорят, что и Ротманн тоже. Его тела не было среди трупов в Мюнстере.

— А кто-то из моих людей?

Он качает головой:

— Не имею ни малейшего представления. Многих из них попросту не было в городе. Бокельсон избавился от них, потому что ужасно боялся тебя.

— Гресбек и братья Брундт…

Он кивает:

— Они вернулись как раз вовремя, чтобы принять участие в заключительном акте массового безумия. Они рассчитывали встретиться с тобой, но ты ушел и так и не вернулся.

— Почему они остались?

— Гресбек и Брундты пытались бежать, но сторонники епископа схватили их сразу за стенами. Страшный конец.

Я устало вздыхаю, сил на воображение у меня не осталось, вопросы вылетают сами собой:

— Какой фронт был прорван?

— Кройцтор и Юдефельдертор — самые незащищенные части стен: должно быть, кто-то донес епископу… Ночью передовой отряд проник туда, а утром открыл ворота основным силам. Бойня продолжалась еще много дней. Я оставил больную жену на попечение монашенки-бегуинки, взяв с нее обещание, что она ее не выдаст, и бежал с остальными. Уже три года от нее нет никаких известий.

Мы молча сидим, вслушиваясь в отдаленный шум воспоминаний и смакуя горькую солидарность выживших.

Я виновато встаю:

— Прости меня.

— Капитан…

Я оборачиваюсь, его глаза опухли от слез и усталости.

— Скажи мне, что все, за что мы боролись, не было ошибкой.

Челюсти скрипят, руки сжимаются в кулаки.

— Я никогда так не считал, ни единого мига.

Море (1538 год)

ГЛАВА 41

Антверпен, 28 мая 1538 года

Вот-вот рассветет. Небо свинцового цвета… Но мысли проникают даже в сон и заставляют выбраться из-под одеяла.

Катлин спит, невероятное зрелище: рассыпавшиеся волосы, а рот — теплое дыхание.

Я встаю тихо, чтобы не разбудить ее. Мороз раннего утра бодрит. Собраться с мыслями, завернуться в большую козью шкуру, пока волочишь ноги в поисках ведра, чтобы отлить, воды, чтобы протереть глаза, и глотка горячего молока, чтобы проснуться. Прошли годы, вставать с постели не так просто, как раньше: сколько раз холод пробирает до суставов, ревматизм, неожиданно сковывающий движения, дает тебе понять, слишком долго ты себя мучил чрезмерным напряжением. Мышцы болят и сокращаются, как у старика, словно оскорбившись и желая напомнить тебе, что на пятом десятке жизни ты должен разумно тратить силы, если не хочешь остаться прикованным к постели задолго до того, как разум покинет тело. Подобный конец действительно страшен, попросту ужасен.

Так что я остаюсь. Остаюсь здесь, слишком старый, чтобы учиться ремеслу, и слишком уставший, чтобы снова вступить в борьбу. Возможно, резец или токарный станок, но меч… Нет, пусть остается ржаветь в канале, куда я его забросил.

Магда с расширенными от любопытства глазами молча наблюдает, как я втыкаю последний штырь между плечом и рукой куклы с суставами на шарнирах.

— Для кого это? — спрашивает она, встряхивая кудряшками с прирожденным кокетством.

— Для всех детей, — отвечаю я. — Но ты будешь ее мамой, хорошо?

— Да-а-а-а! — Крик такой высоты, что чуть не лопаются барабанные перепонки, и звонкое чмоканье в заросшую щетиной щеку.

Ни один ребенок никогда не целовал меня прежде.

Элои, улыбаясь, смотрит, как она идет между колоннами портика. Магда не дает ему времени поздороваться, выпрыгивая навстречу и размахивая деревянной куклой:

— Смотри, смотри! Ее сделал Лот!

Элои становится на колени, чтобы подвигать руки марионетки:

— Она твоя?

— Она принадлежит всем детям, — отвечает Магда, как ее научили. — Но заботиться о ней буду я. А Лот сделал еще и миски с ложками для мамы, знаешь?

Элои кивает, а малышка убегает показывать новую игрушку всем остальным.

Моя мысль, высказанная вслух, и жест рукой:

— Это мое последнее увлечение. В течение последних десяти лет другого у меня не было.

Я пытаюсь иронизировать:

— Не так уж и много…

— Не знаю, много это или мало. Без сомнения, моя история не идет ни в какое сравнение с твоей.

Протягиваю ему руку с ухмылкой:

— Если хочешь поменяться, я заключу эту сделку и глазом не моргнув.

Он серьезно смотрит на меня:

— Нет, мне ни к чему твое прошлое. Я просто хочу понять, какой сумасшедший волшебник сделал так, что ты видел то, чего не довелось пережить мне, и наоборот.

— Хорошо. И если сможешь, попытайся еще объяснить мне, почему в моем прошлом никогда не было ничего подобного: Магды, Катлин, этого места…

— Мы были рождены и воспитаны в разных мирах, Лот. С одной стороны — господа, епископы, князья, графы и крестьяне. С другой — торговцы, богатые банкиры, судовладельцы и наемные рабочие. Антверпен и Амстердам — не Мюльхаузен и не Мюнстер. Этот город — важнейший порт Европы. Не проходит и дня без того, чтобы целые корабли загружались шерстью, шелком, солью, коврами, специями, мехами и углем. За тридцать лет торговцы превратили свои лавки в коммерческие агентства, дома — во дворцы, рыбачьи лодки — в корабли дальнего каботажа. Здесь нет древнего несправедливого порядка, который надо низвергать, и нет хамов, воссевших на троны. Здесь не надо устраивать никакого Апокалипсиса, здесь он происходит, и уже давно.

Я прерываю его хлопком по колену:

— Вот где я впервые услышал твое имя! Это Йоханнес Денк в Мюльхаузене рассказывал нам, как ты соблазнял торговцев своих земель. Ты убеждал их, что в городе без денег ты ничего не стоишь.

Элои вытаскивает монету, вертит ее в руках, несколько раз подбрасывает в воздух и ловит.

— Видишь? Деньги нельзя переделать: как бы ты ни вертел ими, они всегда показывают тебе всего одну свою сторону.

Прищурив глаза, он наслаждается солнечными лучами, просачивающимися между деревьев, одновременно пытаясь выстроить план — найти отправную точку для начала своего рассказа.

Он улыбается:

— Вначале я задумал что-то похожее на общину гуттеритов…

— Этих безумцев из окрестностей Никольсбурга?

— Вот именно, они живут в полной изоляции от остального мира и усиленно делают вид, что этого им вполне достаточно.

Заметно удивленный, я нарочито медленно оборачиваюсь к нему:

— Они, без сомнения, не скажут о деньгах того же, что ты высказал минуту назад. И что же заставило тебя изменить свое мнение?