Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод

Басманов впервые видел Ивана Васильевича растерянным, потому даже чуть испугался, но постарался взять себя в руки. Высказал то, что надумал тёмными осенними ночами, лёжа без сна после победы над Девлет-Гиреем:

   — Государь, надобно перебрать людишек. Оставить только тех, кто верен и дурного не замышляет.

Иван Васильевич вытаращил на него глаза:

   — А как таких отобрать? И куда девать неверных?

Басманов не понимал, что надо объяснять государю.

Как это куда девать? Куда девают изменников? На плаху, конечно. Но Иван Васильевич стал вдруг говорить о другом...

   — Давно мысль одну имею, ещё Макарий был жив, пытался с ним советоваться...

Попросту не зная, что ответить, Алексей Данилович зачем-то поинтересовался:

   — И он что?

Царь дёрнул головой:

   — Да ему всё жалеть бы!

Сел, махнув рукой Басманову, чтобы тоже садился. Тот уже почувствовал важность момента, понял, что о сокровенном собирается с ним беседовать государь, проникся этим и сидел, не дыша, ловя глазами каждое движение Ивана. Тот встал, нервно прошёлся по комнате, снова сел, опять встал и, остановившись у образов, стал глухо говорить.

Басманов весь обратился в слух. Голос царя звучал тихо и невнятно, не ровен час пропустишь что важное, а переспрашивать не след... Кажется, Иван Васильевич говорил больше для себя, чем для Алексея Даниловича.

   — В Полоцке говорил с монахом одним... Издалека он из Гишпании... Там ради чистоты веры и борьбы с ересью нарочно достойные люди объединились, псами церкви себя зовут... Иезуиты... Король Филипп их поддерживает. Живут по своим законам и других по ним жить учат. Законы строгие, всё вере подчинено. Даже папа римский побаивается.

Басманова так и подмывало спросить, что делают с теми, кто не желает по таким законам жить. Не успел, государь объяснил сам:

   — А тех, кто против или ересь допускает, на кострах жгут. Это инквизиция.

Алексей Данилович, краем уха слышавший о кошмарах в Европе, однако, подумал не об участи еретиков, а о том, что будет, если государь решит и у себя ввести такие порядки. А в его намерениях сомневаться не приходи лось, дальше Иван Васильевич принялся разглагольствовать, как хорошо было бы и у себя завести такой орден.

   — Давно о том думаю, ещё при Макарии. Но он против был, твердил, что православие и без того крепко.

Басманов попробовал вставить своё слово, он думал как и покойный митрополит, потому не боялся возразить государю:

   — И впрямь, у нас ереси не слышно. Нестяжатели, слава богу, затихли, колдовство разве что...

   — Не то! Не то! — вдруг снова заметался по комнате царь. — Вся жизнь на Руси неустроена, вся! Меж бояр измена, святители всяк в свою сторону тянет. — Остановился, постоял, глядя в пустоту, потом снова метнулся к образам: — Я всё сделаю! Будет орден, какой пример жизни многим подаст!

Алексей Данилович попросту не знал, что отвечать, видно, государь это понял, потому как невесело усмехнулся:

   — И ты не понимаешь. А вот Вяземский, тот осознал важность... Но за мной в орден пойдёшь?

Басманов поспешно закивал, всё же не на плаху предлагали:

   — Пойду, государь, за тобой в огонь и в воду пойду!

Глаза Ивана хитро сверкнули:

   — А на дыбу?

По спине бедного Басманова полился холодный пот, он слишком хорошо знал цену таким шуточкам Ивана Васильевича, с того станется и на дыбу отправить играючи. Но взгляд выдержал, не опуская глаз, теперь уж юли не юли, а захочет, так отправит.

   — Как скажешь, Иван Васильевич...

На его счастье у государя настроение почему-то поднялось, усмехнулся, похлопал по плечу:

   — Не надо на дыбу, ты мне ещё нужен. — Снова хитро сощурился: — И Федька тоже... Пока...

До зимы государь ещё не раз заводил с Басмановым и Вяземским такие беседы. Те не понимали, чего хочет Иван Васильевич, но понимали, что им и только им доверяет он свои мысли. Федьке ничего не говорил, потому как тот не для бесед у государя, а Малюта Скуратов, который всё больше в доверие к царю входил, и без разговоров предан, как пёс цепной, не то что в орден, но и впрямь на плаху вместе или вместо него согласен.

В голове у Ивана Васильевича зрел страшный для Руси план, но люди, с которыми он пытался обсуждать своё новое творение, ничего не понимали из его слов. Не потому, что были глупы, а потому, что государь ещё и сам не слишком понимал. Идея создания монашеского ордена наподобие иезуитов для сохранения в чистоте веры не давала государю покоя.

Чуть позже она выльется в объявление опричнины! В ней будет всё, что положено иметь монашеской организации, — государь-игумен, Вяземский-келарь, Скуратов-пономарь и опричники-кромешники вместо монахов. И костры будут, и казни по малейшему слову...

Но для этого нужен ещё толчок.

Измена! Она повсюду. Что с ней делать? Только выкорчёвывать, как негодное растение, вместе с корнями. Так рвут сорняки, чтобы не мешали расти красивым цветам.

Постепенно созрело твёрдое решение — выкорчевать измену в своей стране, чего бы это ни стоило! Имеет ли он право казнить? И сам себе отвечал: да, имеет! Имеет, потому как мучеников в Московском государстве нет, есть только изменники, посягнувшие на него, ставшего царём Божьей властью!

Но чем больше ярился государь, тем упорней возвращалась мысль: а может, всё же лучше уйти в монастырь? Отказаться от мирской жизни совсем. И царь отмахивался от этой мысли. Иван пытался оправдать сам себя: ом попросту не может сейчас уйти в монастырь, ведь сын ещё слишком мал, чтобы править самому, изменники изведут его тут же. Может, потом когда-нибудь, спасая собственного сына от виденного страшного конца, он и станет иноком, но не сейчас... не сейчас...

Однажды вдруг отчётливо приснился Суздаль. Почему Суздаль, зачем? При упоминании этого города сразу пришёл на ум Покровский монастырь, он бывал там дважды — один раз с Анастасией, когда та привезла свой дар на могилу бывшей княгини Соломонии, а в иночестве Софьи; второй уже с Марией и мальчиками. Но вторая поездка не получилась, царица ничего не чувствовала в святых обителях, ей не по нутру святость и благочестие.

Иван вздохнул, это было его бедой нынче, жена нужна только для ночных забав, а ему хотелось душевной теплоты и ласки. И чтоб царевичей любила. Нет ни того, ни другого. А для ночных забав у него есть вон Федька, тот не выкобенивается и не требует облагодетельствовать свою родню. Эх, не зря ли женился?

Мысли вернулись к суздальской обители. Почему-то появилась твёрдая уверенность, что туда нужно съездить, но самому, не брать в поездку жену, лучше совсем никого не брать. Мало ли что там...

Как в воду глядел. Даже Федьку Басманова оставил в Москве, уехал, никому ничего не объясняя. Вяземский решил, что государь переживает из-за Курбского. Всё было так и не так И из-за Курбского переживал тоже, но не только.

Суздаль не так далеко, и осень стояла тёплая, красивая... Листья как-то вдруг сразу все пожелтели и покраснели, но сильного ветра не было, и они устилали всё вокруг себя ковром постепенно, плавно кружась в воздухе, словно раздумывая, падать или нет. Все понимали, что такой благодати недолго стоять, скоро Покров, всё выстудит в одночасье, холодный ветер станет бросать в лицо ледяные брызги, забираться в рукава и за шиворот... Хорошо, если вдруг сразу ляжет снег, укрыв деревья и кусты белым саваном.

Ивана отвлёк от размышлений об осени и скорой зиме голос Скуратова:

   — Приехали, государь.

Покровский монастырь невелик, вернее, обители две — мужская и женская. Отправились, конечно, в мужскую.

Привычная обстановка отрешённости от мирской суеты подействовала на Ивана благотворно, на душе сразу полегчало.

Отстояли вечерню, можно бы и спать, но что-то не давало ему покоя. Словно почувствовав это, игумен вдруг покачал головой:

   — В Покровском монастыре игуменья совсем плоха, вот-вот Богу душу отдаст...