Царский угодник. Распутин

   — Жаль, не изобрели печку... безопасная чтоб была, чтоб можно было её ставить в машину и обогревать пассажиров. На что угодно у изобретателей есть мозги, а на это нет, — пожаловался он Симановичу. — Не то у меня на зубах уже лёд хрустит, челюсти спеклись... А в желудке что происходит?! Раньше там плавала мадера, согревала, а сейчас уже ничего не плавает. Вместо вина — лёд.

Путь до Царского Села казался бесконечным, но всё равно они одолели его быстрее, чем если бы ехали на поезде. Въезжая в Царское Село, Распутин, совершенно трезвый, благоухающий какой-то вкусной травкой («Тибетский лекарь Бадмаев дал, что ли? — предположил Симанович. — Чтоб изо рта не несло вонью и можно было скрыть запах спиртного перебора»), вспомнил Вырубову, проговорил угрюмо:

   — Бедная Аня!

Симанович, безучастно сидевший рядом, вытащил руки из перчаток, подышал на пальцы:

   — У Вырубовой мы давно уже не были.

Распутин с досадой крякнул.

   — Давно. Всё дела, дела, дела... А всех ведь дел не переделаешь. Кручусь как белка в колесе. Так и не замечу, как смертушка подползёт.

   — Ага. Дела... — Симанович выразительно хмыкнул. — По части выпивки с закуской. Да толстых телес... Чем баба толще — тем лучше.

   — Симанович! — Распутин повысил голос, но тут же сник, махнул рукой — Симанович его не боялся, да и не Симанович зависел от Распутина, а Распутин от Симановича.

   — Ну, я Симанович. — Голос секретаря сделался насмешливым, слабым парком поднялся к потолку кабины автомобиля. Симанович вновь подышал на руки. — С утра им был... И чего дальше?

   — Завтра же побываю у Ани.

   — Завтра — это уже сегодня, — Симанович щёлкнул часами. — Всё, вагон уже переехал через отметку двенадцать. Перевалил... Поэтому неплохо побывать бы сегодня.

   — Больно ты смелый стал, — пробурчал Распутин.

Замолчали, отвернувшись друг от друга. И оба уже не произнесли ни слова до самого Царского Села, пока не въехали на тщательно охраняемую территорию дворца. Едва миновали ворота, как Распутин ожил, пробурчал:

   — Поздно уже. Спят, поди, все.

Но во дворце не спали. У наследника продолжала идти кровь носом, и её никак не могли остановить. Горели все окна второго этажа. Распутин, кряхтя, выбрался из машины и через три минуты уже находился у кровати наследника. На Николая с Александрой Фёдоровной он даже не поглядел, по-хозяйски сел на стул, с которого молча поднялся врач в белом халате, с чёрной зловещей трубкой стетоскопа, повешенного через шею, похожей на чертенячье ухо, пробубнил что-то недовольно себе под нос — медиков «старец» не любил, улыбнулся бледному, с крупными синими овалами вокруг глаз наследнику.

   — Дай-ка сюда, — отнял у наследника аккуратный маленький пузырь со льдом. — Это всё баловство. Ими вот придуманное, — он недовольно покосился в сторону врача. — Делать нечего, дурью маются, народ обирают.

Врач покраснел, но Распутину возражать не стал: то ли не хотел это делать при царской чете, то ли действительно нечего было возражать.

Наследник облегчённо вздохнул и ответно улыбнулся Распутину — в первый раз за последние несколько часов. Александра Фёдоровна облегчённо прижала пальцы к вискам.

   — Всё будет в порядке, Алёшенька, — успокаивающе проговорил Распутин, — всё будет в порядке, — Положил руку на голову наследника. — Сейчас кровь остановится, а через пять минут ты уже будешь спать. Всё будет в порядке...

Он отёр полотенцем лицо наследника, сделал рукой несколько лёгких движений поверху, потом провёл ладонью над самым лицом, почти касаясь его, пробормотал что-то утешительное, ворчливое, и наследник закрыл глаза.

Через несколько минут кровь действительно перестала идти и наследник уснул.

   — Поразительно, — прошептал врач, — вопреки всем законам медицины...

   — Ваша медицина — тьфу, а моя медицина — вот она, — Распутин поднялся со стула, показал пальцем на наследника. Потом повернулся к царице, поклонился: — Здравствуй, мама. — Затем поклонился царю: — И ты, папа, здравствуй!

Царь стремительно шагнул к Распутину, обнял его, прижался головой к плечу.

   — Великая благодарность тебе, отец Григорий!

   — Э-э-э, чего там, — махнул рукой Распутин. — Для Алёшеньки, ты знаешь, я завсегда... Всё, что у меня есть, жизнь свою готов на алтарь положить. Поскольку люблю его, а не потому, что он после тебя на престоле будет сидеть.

Распутин говорил грубовато, несколько развязно — впрочем, развязность эта имела свои пределы — существовала у него внутри некая линия, барьер, за которые он опасался переступать, понимал, что может лишиться всего, даже головы, а ум у него был проворный, чутьё — превосходное: находясь в Санкт-Петербурге, он кожей чувствовал то, что происходило в Москве, — поэтому определить для себя рамки ему было нетрудно.

Доктор тем временем откланялся и ушёл с беспристрастным, сухим лицом. Распутин проводил его глазами, усмехнулся:

   — Вона какой сделался! Как жареная жердь. Того гляди, пламенем займётся, подпалит нас с тобою, папа... Ну, будто я украл у него из кошелька десять рублей.

   — Не обращай внимания, Григорий Ефимович, — вежливо проговорил царь.

   — Не люблю я этих... — Распутин стрельнул напоследок глазами, — форсу много, важности тоже, а звона ещё больше... Но как до дела дойдёт, так руки в разные стороны: не могу-с, мол. А я за то, чтобы «могу-с» у всех было!

   — Ещё раз благодарю, отец Григорий. — Лицо у Николая было опухшим, под глазами взбугрились крупные отёчные мешки — вчера и сегодня царь пил, а печень у него уже плохо переносила спиртное, почки тоже давали о себе знать болевыми ударами; был он маленький, изящный, в скульптурности здорово проигрывал своей супруге, руки у царя подрагивали, голубые же глаза сохраняли спокойствие.

   — Не за что, не за что, папа. — Распутин неожиданно поклонился царю, было в этом поклоне что-то шутовское. — Ты ведь знаешь: Алёшеньке я готов помочь завсегда. И вообще, пока я живой, пока я хожу по земле, пока я дышу и ем хлеб — вам бояться нечего. Вот если я умру, тогда будет плохо, тогда всё изменится, полетит в тартарары. — Распутин закрыл глаза и тряхнул головой. — Что тогда будет с Россией — одному Богу известно. А пока я жив — никого и ничего не бойтесь. Ни немцев, ни французов... Я с вами!

Распутин умолк, померк, сделался хмурым, непохожим на себя, нерешительно затоптался на одном месте.

Царь сразу обратил на это внимание.

   — Что, отец Григорий?

   — А убить меня попытаются очень скоро. Может быть, даже в этом году. Если же не в этом, то в следующем — обязательно.

   — Не говори ерунду, отец Григорий, — царь заговорил неожиданно простецким народным языком, — и не бойся никого. Никого и ничего. Я дам распоряжение, чтобы тебе усилили охрану.

   — Спасибо, конечно, но оно... Не поможет это, одним словом...

Царь колко глянул на «старца».

   — А мне кажется — наоборот.

Распутин похмыкал, поправил поясок на шёлковой струистой рубахе, расшитой голубыми и белыми цветами, загнал складки назад, как на солдатской гимнастёрке.

   — Я ещё к Анне хочу зайти. Не поздно будет?

   — Нет, не поздно. Тебя пустят. Она, бедняга, по ночам не спит — тяжело ей. Боли сильные. Морфий не помогает. Мы у неё сегодня были. Поезжай к ней, отец Григорий. Доброе дело сделаешь.

Распутин поклонился царю, поклонился царице и отбыл. Звука отъехавшего автомобиля царь с царицей не слышали. Александра Фёдоровна прижалась к мужу:

   — А ведь он святой! Он молится за нас!

Николай, вяло повертев ладонью в воздухе, промолчал.

Царица заплакала.

   — Это я во всём виновата, я!

   — Перестань! — попытался успокоить жену царь. — Ты-то здесь при чём, Алике?

   — Я виновата, я! — Рыданья пробили крупное тело царицы, глаза сделались влажными от слёз. — Я виновата!

Николай при виде женских слёз всегда чувствовал себя плохо. Как и всякий мужчина, собственно, — в нём мигом возникала вина, хотелось сделать для жены что-нибудь хорошее. Он расстегнул воротник простой солдатской гимнастёрки, в которую был одет, поправил на груди Георгиевский крест.